– Да почему же?

– Ну как же? Я думала, она всю меня любила, буквально всю, можно сказать, души во мне не чает, а ей, оказывается, пальто мое не нравилось.

– Значит, музыка прошла мимо?

– Ни в коем случае! – засмеялась Таня. – На следующий же день бабушка купила мне новое пальто.

– И тут «Школа беглости», Майкапар, «Бирюльки»…

– Да всё, всё! И Майкапар, и Лешгорн, и картавые гаммы… А с языками как-то само собой вышло. Бабушка хорошо знала французский, мама – немецкий, так и пошло. На мою долю остался английский, это уже было легко.

– Кто ваша мама?

– Мама всю жизнь проработала в издательстве корректором. А сейчас почти ослепла и ноги не ходят – бедненькая, в общем. Я ей всякий день приношу новые цветы. Сегодня вот эти принесу. Бывает, что просто сама покупаю, но мама обязательно спросит строго: «От кого?» Она у нас главная. И сегодня наверняка спросит.

ГМ подмывало спросить: «И что вы ей ответите?» – но он удержался и только продолжал смотреть на белые гиацинты, которые через несколько минут перейдут к строгой Таниной маме.

Он подумал, что давно не был на могиле мамы и давно не приносил ей цветы.

Мама знала это про него, как в воду глядела и, может быть, заранее готовила себя к такому еще одиночеству Шутила. И почему так естественно даются подарки женщинам и так редко доносят те же цветы до могил? Может быть, мы боимся лишний раз посмотреть в глаза умершим?

– Моя мама была другой, – сказал он. – Она была верующей, правда, с утратами ей это не помогало смиряться. Об отце тосковала даже и через полвека. Отчаивалась, когда стала терять зрение. Иногда по-детски капризно просила принести кусочек копченой скумбрии, сварить свежие щи, а на Рождество сделать студень. Тут и ритуал, и тоска по прежнему распорядку, за который она когда-то отвечала, и собственно вкус к жизни, который поддерживала хоть так, с помощью вкуса любимой или правильной еды. Потому что и постилась жестко. Это неправда, что старики превращаются в растения, в овощ, как теперь говорят. В старости много особым образом налаженных связей и необыкновенно тонкая чувствительность, я уверен. Но вот, например, то соображение, что до нашей судьбы, в сущности, никому нет дела, не смогло бы маму даже огорчить, она бы этого просто не поняла. Верила, что мы под присмотром.

ГМ разговорился, и от этого ему стало легко. Оказывается, он давно никому не рассказывал о своей матери. Повода не было? Или слушателя?

– Ей самой до всего и до всех было дело. В этом было и христианское, конечно, но еще больше крестьянское: от привычки к поклонам, защемленности, тревоги. Все и всё было важнее, чем она сама: артист, генерал, покойник. Гость важнее своего, телефонный звонок – важнее гостя (гость – здесь, а в звонке ведь неизвестно что, может быть, беда). Ребенок, чьи-то слезы, чей-то грипп, измена у соседей или импорт радиоактивных отходов. Она их называла «летучими материалами». А при всем этом отчаянии, тоске, капризах, любопытстве была очень терпелива и терпима. И как-то у нее это уживалось еще с наблюдательностью и юмором. Когда была моложе, мы вместе с ней этим развлекались, называлось это «наводить сатиру на человечество». Перед смертью говорила: «На могиле пусть внизу будет гладко. Посадишь цветы, а приехать забудешь – мне от людей будет стыдно». Ну и вот, с осени я у нее еще ни разу не был. Цветник, наверное, зарос. Плохой сын.

– Вы не можете быть плохим сыном, – внезапно горячо и категорично (это ГМ уже за ней приметил) возразила Таня. – Совершенно исключено! Глупость какая. Вы замечательный сын! Я хочу вместе с вами поехать к вашей маме. Мы поедем вместе?

Они снова были у Таниной парадной.

– Будем прощаться, – сказал он искусственно ровным голосом и тут же увидел, что Таня в прежнем полете, и заготовила что-то сказать, и дрожит не от холода. Веки ее порываются подняться, на лице проступили тонкие капиллярные ниточки. Ему захотелось обнять ее, погладить волосы.

– А любовь? – едва слышно прошептала Таня.

– Что – любовь? – переспросил ГМ.

– Любовь – тоже виртуальная реальность?

ГМ молчал. Да никто и не ждал от него ответа. Все философы и поэты смотрели, вероятно, в этот момент на него с лабораторным любопытством, и никто не предлагал помощи.

– Не знаю, что нам покажут завтра, а сейчас я хочу так!

Таня встала на носки, порывисто обняла Григория

Михайловича, так что гиацинты оказались у его щеки, и прижалась губами к его губам. Целоваться она умела. Даже застигнутый врасплох, ГМ поневоле стал отвечать ей, руки приладились к ее плечам, и он подумал, что вот как можно, оказывается, от всего избавиться и улететь, что в данном случае было бы одно и то же.

Вдруг губы Тани замерли и ослабли. Она сначала повисла на нем, потом слегка оттолкнула, продолжая смотреть в ту часть улицы, к которой ГМ стоял спиной. Григорий Михайлович резко повернулся и увидел убегающего Алешу.

Они с Таней молча посмотрели друг на друга. ГМ уже все понял.

– Это он?

Таня кивнула.

– От которого улетают птицы?

– Не надо вам так про него говорить, – тихо сказала Таня. – Вообще ничего не случилось. Я сама во всем разберусь.

Она ведь не знает моей фамилии, только теперь догадался ГМ. А псевдоним? Какие же подозрения у нее мог вызвать псевдоним? Косте лучше знать, кто людям интересен – профессор университета или писатель.

– Я сама разберусь, – снова повторила Таня. – Все будет хорошо.

– Не уверен, – сказал старик. – Алеша – мой сын.

ГМ РАЗМЫШЛЯЕТ О СЛУЧИВШЕМСЯ, И ЕМУ СТАНОВИТСЯ ПОНЯТНО, ЧТО НЕЗАВИСИМО ОТ ТОГО, ИГРАЕТ БОГ В КОСТИ ИЛИ НЕ ИГРАЕТ, ВЫХОДА НЕТ

Машины ехали в обе стороны с горящими фарами – бельмами сумасшедших. Серая ночь вдруг заполнилась только ими. Они мчались навстречу ГМ, обгоняли, метались, ослепляли, потом исчезали и снова возникали, въезжая в него с хохотом, и глаза уже изнутри были ослеплены их светом. От сизого дыма стало трудно дышать. ГМ полез было в карман за таблеткой, раздумал, затем снова начал шарить в кармане. Ему вспомнилась Дуня, вернее, это было усилие вспомнить. Вспомнить не получилось. Попытался повторить еще раз, результат тот же. Какой-то запрещенный прием организма: образ Дуни исчез, стерся. Он попросил хотя бы голоса, и какой-то голос действительно стал пробиваться, но в нем была чужая хрипотца, неестественные фиоритуры, чужие интонации, понять было нельзя, точно ли это Дунин голос.

Так бывало: какое-то окошечко вдруг затуманивалось, нужно было усилие, чтобы его протереть. Но сейчас другое. Он вдруг испугался. Был порыв тут же позвонить, однако мобильниками они с женой не обзавелись, телефонными картами он не пользовался, да и на всем пространстве улицы не видно было ни одного автомата. Надо ехать.

При этом ГМ не мог двинуться с места. Это была паника, но тихая, охватившая все внутри и едва ли видимая со стороны. Он как будто только теперь осознал, что остался без жены и сына, без студентов и университета, в который пришел когда-то как в родной дом. Звучит надрывно, подумал он, но, правда, зачем ему завтра просыпаться?

Из университета его скоро мягко попросят, это ясно.

Подпольной жизни пришел конец.

Книги… Сейчас ГМ не мог представить, что когда-нибудь снова напишет хотя бы одну осмысленную фразу. Главное не литературные способности, как многие думают, а сознание, что ты имеешь право. Из чего оно берется, чем питается? Неизвестно. Важно, что его в нем больше не было.

Почему-то еще всплыло в памяти губошлепое лицо доцента Калещука, который и ненавидел, и любил его одновременно. Его ему почему-то тоже было жаль. Надо завтра же пойти к ректору и поговорить с ним о квартире для Калещуков.

Собственная жизнь казалась ГМ скрытой, запущенной болезнью. Дар напрасный… Да… Вот и веселый ж/д попутчик заговорил.

День пролетел незаметно, было легко. Так бы можно было сказать и о жизни, если бы не горы обиженных вокруг, как горы трупов у Шекспира. Представив снова убегающего Алешу, он подумал, что каждый его вдох сейчас – предательство по отношению к сыну.

Дышать, правда, особенно и не удавалось. ГМ закинул все же таблетку в рот и пошел медленно, с раздражением слыша, как ноги его шаркают по асфальту.

Сказать, что он жил легкомысленно, что в нем было мало любви… Это не так. Он любил и старался быть справедливым. Быть может, излишне досаждал своей педантической страстностью, но никого не обременял собственно собой, напротив, хотел заразить свободой, которую в себе чувствовал.

Свалить сейчас все на несчастный случай?.. Невозможно! Он ведь и ставил всегда на случай, чудо, любовь. И вот, пожалуйста, система аварийно засигналила, когда жизнь уже прожита, ничего не поправить. Объясниться с Алешкой и то нельзя.

Что он скажет ему? Прости, сынок, бес попутал старика. Да ни при чем тут бес! И старость ни при чем. При чем он и то, что его одиночество почему-то не состарилось вместе с ним и по-прежнему, оказывается, искало любви. При чем Таня, замечательная. Ему неприятно и дико было сознавать, что и он и Алешка произносят сейчас это имя с одинаковой интонацией.

Скверно.

Дуня уходила от него постепенно. В какой-то момент она устала от его разговоров, да и он замолчал, решив, что солипсизм и должен пребывать в одиночестве. А выяснилось, без этого – что он? Скучный, рассеянный, равнодушный. Да еще и выпивал, как отправлялся в краткосрочный отпуск, где ждал его собеседник, все понимающий с полуслова, снисходительный и одновременно гениально воспаряющий. Вот и получил асимметричный ответ.

Сначала Дуня стала забывать, по каким дням у него кафедра, потом, что они в ссоре с Кирилловым, которого позвала в гости, потом не могла вспомнить, в какой он вчера был рубашке. Потом, потом, потом… Потом стала наливать ему чай до краев чашки, отчего он всякий раз напрягался: знала ведь, что не любит, когда до краев, столько лет прожили. Хуже всего, понял, что это не от раздражения и не специально, а просто забыла. Но вот уж он и чай себе давно сам наливал, и новая книжка его просительно валялась на кухне непрочитанной…

Вообще говоря, есть же простые человеческие решения. Не они первые, не они последние. Собраться вместе, поговорить, высказать упреки, найти компромиссы. Но, во-первых, непонятно, о каких упреках и компромиссах могла идти речь? И потом, он знал, опыт такой был, нельзя выяснять отношения с людьми, особенно с теми, кто тебе дорог. Главного все равно никто не скажет именно из любви и деликатности, а приблизительные и, следовательно, тем более обидные слова, сказанные в запальчивости, останутся навсегда. В период расцвета любви слова летят пухом и возбуждают нервы, в пору размолвок падают каменным градом.

Ну, тогда развод. У ГМ само это слово вызывало чувство унижения и бессилия, как будто он попадал в канцелярию кафкианского Замка. Они втроем строили эту жизнь, и развестись значило развестись со своей жизнью. У какой канцелярии были такие полномочия?

На языке прозаическом развестись значило просто разъехаться. Что это могло изменить? Разменять две квартиры ничего не стоило, и Алешка бы не скитался, жили бы по своим конурам. ГМ, конечно, мутило от участия в их жизни чужих людей, которые в этом случае на какое-то время станут главными. Но это можно перетерпеть. А вот что тогда пришлось бы признать полное и окончательное поражение всего, всего!

Разделить имущество нетрудно, но можно ли унести с собой по кусочку совместную жизнь, все, из чего она состояла, хоть те минуты, когда они были счастливы?

Этой семьи уже фактически не было, но и другой он не хотел. ГМ продолжал верить, что каждый пройдет свой круг и они снова, пусть как-то иначе, но в то же время как когда-то, соберутся по-родственному и любовно. Бездействие иногда и есть самый трудный поступок. Однако после сегодняшнего надежды на это, похоже, не осталось.

Мимо ГМ, сверкая, промчалась кардиологическая бригада с возмутительным слоганом на фургоне: «Сердце лечим сердцем». Он машинально оценил, что едет она из других краев и не в сторону его дома. Все, что связано с метафорой сердца, он бы поставил под особый контроль. Нигде столько не наврано, начиная с французских романов и кончая несчастным Данко.

ГМ нашел наконец свободную скамейку, закурил; сердце продолжало чувствительно подныватъ, и силы уходили на то, чтобы свыкнуться с этим. А додумать надо было, надо было понять. Как сказал во сне этот якобы его студент: «Кроме потребности быть, есть еще властная потребность понимать!» Надо же такому присниться?

Вина его была несомненна, но в чем? О нем только и можно сказать, как Толстой о своей Анне, что та решила сама устроить свою жизнь и за это будет наказана.