Шрифт:
В первом же рассказе о патере Брауне Честертон пишет о знании зла – профессиональной черте священников. Люди идут к ним на исповедь. И некоторые исповедуются в грехах поистине страшных. В статьях Н. Трауберг о Честертоне рассказано, как однажды при нем молодые люди «сокрушались о том, что священники не знают темных сторон жизни». А Честертон, пойдя в тот вечер гулять со священником, впервые услышал от него то, что вложил затем в уста своего героя: «Вы никогда не думали, что человек, который все время слушает о грехах, должен хоть немного знать мирское зло?».
«Знание зла, – пишет Наталья Трауберг, – вызывает в нем очень глубокую печаль, но не ведет к болезненной искал еченности».
5
Напоследок – вполне личное: то, что поразило и запомнилось с самого первого чтения рассказов Честертона. Это был рассказ «Летучие звезды». Необычайно умелый, талантливый жулик – на дереве, с тремя украденными им крайне дорогими бриллиантами. Под деревом – отец Браун. Он уговаривает сидящего на дереве. Я выделю курсивом те его слова, которые поразили меня в юности – и запомнились наизусть, со всеми знаками препинания:
« – Я хочу, чтобы вы их отдали, Фламбо, и я хочу, чтобы вы покончили с такой жизнью... Можно как угодно долго держаться на одном и том же уровне добра, но никому никогда не удавалось удержаться на одном и том же уровне зла: этот путь ведет вниз». Три бриллианта упали с дерева на землю. И в других рассказах мы встретим уже иного Фламбо.
Тот, кто подумает, что так не бывает, – ничего не знает о жизни.
В пятом углу
1
Многие, если и не смотрели сами, то слышали про давний фильм «Ко мне, Мухтар!». Он был снят по рассказу писателя Израиля Меттера (1909 – 1996) «Мухтар» – про собаку из уголовного розыска и ее проводника, про то, как преступник, которого помогала взять собака, стрелял в нее в упор и что было потом...
Но И. Меттер – автор и других, меньше известных, но очень хороших произведений.
Личная судьба этого замечательного писателя была драматичной. В советские годы он не мог рассказать об этом в печати. Но зато написал в 1967 году повесть «Пятый угол» и положил ее в свой стол. Спустя двадцать лет началось новое время, советская цензура отступала на глазах – ив 1987 году Меттер вынул рукопись из стола и выпустил свою повесть маленькой книжкой. Она так всем понравилась, что в 2009 году была переиздана. Недавно я купила ее и с удовольствием прочитала.
Эту книжку, о которой я расскажу позже, можно, конечно, читать в любом возрасте, но не мешало бы прочесть до шестнадцати – потому что чем раньше вы узнаете о некоторых чертах советского времени, тем скорее поумнеете и составите о той далекой от вас эпохе свое собственное мнение.
Если правду о своем времени он писал в 60-е годы «в стол», это совсем не значит, что в рассказах для печати он его восхвалял. Меттер был человек очень честный и искал способ критически высказываться о своем времени и в подцензурной советской печати. И он такой способ нашел – стал писать с виду бесхитростные рассказы для подростков и юношества, в которых был глубоко заложен критический заряд: в них повергался беспощадному анализу официальный советский язык. Те самые советизмы, на которых сначала строилась речь партийных начальников на собраниях и их пропагандистские газетные статьи, но за полвека советской власти, к середине 60-х они уже глубоко проросли в повседневную речь людей, делая ее бесцветной, тупо-бюрократической.
В рассказе «Свободная тема» два главных героя. Это молодые учителя – девушка и юноша. В повести постоянно слышится речь советских начальников – партийных чиновников районного масштаба: « – Почему же вы нам не сигнализировали?», «Мы тут побеседовали с Ольгой Михайловной и с инспекторшей облоно. Обе они считают, что наша школа должна реагировать», «В этом классе у вас вообще идейный разброд», « – ...Нельзя подменять воспитательную работу развлечениями. Всему свое место и время. <...> Мне кажется, Ольга Михайловна, что у вас слабо ведется воспитательная работа с учителями», « – ...И в целом педагог Охотников прививал своим ученикам сомнительные идеи, вредные по существу и далекие от задач воспитания нашей молодежи...», « – Вы не уважаете коллектив! – крикнула инспекторша», «И еще он сказал, что совершенно согласен с инспектором: к педагогу Охотникову надо присмотреться».
Увольнение Охотникова из школы сопровождается привычным набором лицемерных напутствий:
« – Больше того, я убежден, что в другой школе вам безусловно удастся завоевать доверие и любовь коллектива.
Он встал и протянул мне свою короткую руку, точно тем же движением, каким делал это год назад, когда направлял меня в эту школу, из которой сейчас убирал... И слова о доверии и любви коллектива он тоже произносил тогда. Насколько я заметил, он всегда разговаривает "крупноблочным" способом. У него нет в запасе отдельных слов, которые можно переставлять, а есть блоки, из которых он строит свою малогабаритную речь».
Охотников немало размышляет в повести над этими особенностями советской жизни: «Мальчиков и девочек мы учим в школе связному изложению своих мыслей, а тут взрослый дядя бубнит знакомые всем сочетания звуков, да еще записанные не им, а кем-нибудь из инспекторов. Может, потому и надо писать все это, что говорить без мыслей гораздо труднее? Попробуй выучи наизусть пустую трескотню, да еще такую, в которой нельзя переставить ни одного слова. Тут, действительно, уже вопрос механической памяти, а она может подвести».
Но он не только размышляет, а то и дело почти инстинктивно противостоит советской речи в разговорах с разными персонажами рассказа.
«Человек должен быть хозяином своей судьбы.
– То есть? – спросил я».
Сам вопрос этот весьма примечателен. Дело в том, что в советской жизни предполагалось, что все все понимают одинаково – и все говорят на одном языке, не вдумываясь в содержание произносимого. На самом деле человек в Советском Союзе ну никак уж не был хозяином своей судьбы. Но он должен был делать вид, что принимает это утверждение всерьез. Между тем второй герой рассказа сохранил свое живое и оригинальное отношение ко всему, что видит и в чем участвует – и даже сумел не заразиться общесоветским языком. И он путает советским чиновникам, ведающим школьным образованием, все карты, – что неминуемо ведет к его увольнению из школы. На решающем собрании некоторые пытаются его защищать – но он сам им мешает, упорно не желая принять пустоту советского языка за норму.
« – ...Товарищ Охотников совершил грубые ошибки, но это потому, что он у нас недавно, вот осознает сейчас, поварится в общем котле, и все будет в порядке.
Когда мне дали слово, я с места сказал, что не могу осознать то, с чем не согласен».
И хотя девушке-героине он явно нравится, она все равно норовит его «воспитывать» – просто не знает, как иначе общаться. Их диалог – это две разных системы речи, поскольку она-то привычно и легко пользуется советскими штампами.
« – Если хочешь с ребятами поговорить, то говоришь обо всем, а не то чтоб на определенную тему... Они же спрашивают о чем попало...
– Значит, нам надо идти у них на поводу? – спросила я его».
« – Ты циник, – сказала Тамара. – Ты ни во что не веришь.
– Я верю в правду, – сказал я.
– Правда может быть нашей, а может быть и не нашей.
– Каким же путем ты узнаешь, чья она?
– А ты каким?
– Если я глубоко в нее верю, если она моя, значит, она наша. Потому что я ведь тоже наш. А тебе для выяснения истины надо непременно сбегать в райком комсомола».
«А я не могу свои личные отношения ставить выше общественных».
Молодой человек с его не омертвевшим языком – не уникален в повести. Там действует еще пожилая учительница, которой так же, как ему, претят штампы советской речи, за которыми нет живого, сочувствующего отношения к людям:
« – Мне, милочка, уже поздно переучиваться.
Инспекторша улыбнулась.
– Учиться никогда не поздно, Варвара Никифоровна. Стоит ли проявлять такую нетерпимость к критике?
– Ах, да оставьте вы свои пошлости! – простонала вдруг Варвара Никифоровна».
Вот это «простонала» здесь особенно выразительно – слишком много лет пожилая интеллигентная учительница все это слышит, но привыкнуть не может и мучается.
2
В другом рассказе Меттера тех же 60-х годов – «Два дня» – другой вариант: героиня рассказа хорошо понимает советский язык, но сама им почти не пользуется. «Если бы Маша Корнеева загодя меня предупредила, что в шестой группе имеются нездоровые настроения, я, может, как-нибудь подготовилась бы к этому и все обошлось бы без скандала».
Зато старшие товарищи (это выражение было очень в ходу в советское время) затопляют свои разговоры с ней этим языком. Вот героиню представляют в новом месте ее работы – в училище:
« – ...Секретарь нашего комсомольского комитета. Опыта еще маловато, но вкус к общественной работе уже есть. Будет работать с огоньком», « – Вот это я понимаю, комсорг! – громко сказал он <...>. – Сразу видно живинку в деле!», «Нашему училищу нужен опытный комсорг, делающий свое дело с огоньком, с живинкой, настоящий вожак молодежи...».
Интересно, что эта «живинка», попавшая в официальный, «партийный» язык из народной речи, полностью потеряла в ней всякую живость, превратившись в лицемерный псевдонародный орнамент партийных установок.
« – <... > Разве сотни тысяч комсомольцев, по первому зову партии отправившиеся на целину, не пренебрегли подчас собственной выгодой, удобствами, карьерой во имя общих интересов?».
« – Иждивенческие настроения, – сказала Вера Федоровна».
« – <...> И все для кого? Для наших девушек. Для их светлого будущего. А они еще фокусничают, крутят носом...»
И двадцать лет спустя эти же привычные слова мы встретим в публичном выступлении тогдашнего секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева на заседании Политбюро ЦК КПСС 11 марта 1985 года, перед открытием внеочередного Пленума ЦК КПСС, где его выберут Генеральным секретарем ЦК КПСС, и он начнет Перестройку: «Нам нужно набирать темпы, двигаться вперед, <...> ясно видеть наше светлое будущее». Пытаясь повернуть страну к новому (и повернул!), он нередко продолжал пользоваться старым советским языком – ведь другого он, всю жизнь находясь на партийной работе, просто не знал.
В рассказе современного писателя Виктора Пелевина – рассуждение о том, как именно это происходило: «...У советского человека, помимо физического, имелось несколько тонких тел, как бы наложенных друг на друга: бытовое, производственное, партийное, военное, интернациональное и депутатское. <...> Происходящее на комсомольском собрании практически не отличается от одержания духом – участники точно так же предоставляют свои тела некой силе, не являющейся их нормальным "я", разница только в том, что здесь мы имеем дело с групповым одержанием системой. Смысл провозглашавшегося когда-то "воспитания нового человека" – сделать это одержание индивидуальным и постоянным».
В повести «Мухтар» И. Меттер демонстрировал, как одна недлинная фраза может содержать целый набор советизмов: «На общем собрании работников питомника Дуговец сказал, что равняться надо именно по таким труженикам, как проводник Глазычев, который относится к своим обязанностям не формально, а творчески».
В каждой повести Меттера появляются новые советизмы:
«Председатель сказал:
– Только этого не хватало в нашем героическом городе – коллективки! В условиях блокады коллективка – преступление, за которое надо карать по законам военного времени» («Пятый угол»).
В те же самые годы – 1967 – 1968, «расцвет» брежневского времени, – за «коллективку» прорабатывают (это – тоже советизм) на партийном собрании в Киеве известного писателя, автора знаменитой книги «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, а он защищается: «Я и до прочитанных вам здесь писем неоднократно подписывал коллективные письма и обращался с ними в вышестоящие органы власти и партии».
3
В писавшейся «в стол» повести «Пятый угол» Меттер рассказывает о том, как его герою (в котором угадываются автобиографические черты) сначала мешает пятый пункт анкеты (ее обязательно заполняли при поступлении в высшее учебное заведение) – «социальное положение»: «а было этих социальных категорий пять: рабочие, крестьяне, интеллигенция, служащие, кустари и пр. Я числился по самой последней, по пятой. Отец мой кормил семью из шести человек всеми доступными ему кустарными способами. <... > Мы жили бедно, но анкетное клеймо горело на моем лбу – сын частника. <...> Четыре года подряд я сдавал экзамены в институты, перетаскивая мои позорные документы из одной приемной комиссии в другую, и четырежды не находил своей фамилии в длинных списках принятых». А после войны «пятый пункт» – это национальность. И в этой графе у героя повести появляется слово «еврей». И начинается новая – только уже не объявляемая государством, а проводящаяся подспудно полоса дискриминации.
В этой повести автор демонстрирует и обсуждает особенности советской речи свободней, чем в печати, – фиксирует, например, такую важную черту советской жизни: «Долгие годы завоевывалось у нас право человека, описывающего исторические события, свидетелем которых он был, говорить от первого лица.
Не полагалось произносить местоимения "я". Следовало писать "мы". "Я" считалось недостоверным. Говорить надо было только от лица народа».
Венгерский писатель Д. Ийеш заметил эту нашу особенность еще в середине 30-х годов в своей книге «Россия: 1934»: «Все здесь говорят во множественном числе. "В прошлом году, – заявляет некий поэт, – мы выплавили столько-то и столько-то тонн стали". Я с удивлением смотрю на собеседника, взгляд мой против воли останавливается на его тонких, изнеженных пальцах. "Взялись мы окучивать капусту, – сообщает он чуть погодя, – и за две недели обработали сто восемьдесят тысяч гектаров". И дальше, в том же духе: "Когда мы поднялись в стратосферу..." – "Как?! И вы тоже летали?" – «Нет-нет, трое ученых, которые, к несчастью, погибли».
Усматривать ли в замене местоимений перестройку индивидуального самосознания и формирование коллективного духа? Кто такие эти "мы", кто тут с кем отождествляет себя?
Для западного слуха все это поначалу звучит странно. Как показывает приобретенный мною опыт, народ отождествляет себя лишь с выстраданными бедами и причиненными ему несчастьями. "Да-а, войну мы проиграли". Но экспроприацию скота проводили уже не мы, а правительство; по-моему, даже сами члены правительства формулируют именно так. "Мы прокладываем канал Москва – Волга", – говорят те, кто всего лишь одобряет это начинание. Остальные говорят: они.
Человеку с Запада, конечно, кажется подозрительным это странное единение».
Талантливые отечественные литераторы тоже хорошо видели эту черту и высмеивали ее. Протоиерей Михаил Ардов рассказывает в одной из своих мемуарных книг, как в середине 30-х кто-то из знакомых упрекнул В. Стенича (замечательного переводчика, которому через несколько лет суждено было безвинно погибнуть в застенках ленинградского Большого дома):
« – Нельзя называть большевиков "они". Надо говорить "мы"!
– Ну ничего, – ответил Стенич, – придет время, "мы" "нам" покажем!»
После доклада крупного партийного чиновника А. Жданова в августе 1946-го, где он обвинил двух замечательных литераторов – Анну Ахматову и Михаила Зощенко – в немыслимых грехах, их исключили из Союза писателей и лишили продуктовых карточек. Писатели и критики дружно травили недавних уважаемых коллег в статьях. «Ведь Зощенко и Ахматова сильны не сами по себе, – писал А. Фадеев. – Они являются как бы двумя ипостасями глубоко чуждого и враждебного нам явления».
А Меттер оказался одним из пяти писателей, не побоявшихся захлопать на писательском собрании после выступления затравленного Зощенко...
Вернемся к «я» и «мы». Михаил Ардов вспоминает, как в конце 50-х – начале 60-х годов «Борис Леонидович [Пастернак] рассмешил Анну Андреевну [Ахматову] и всех нас такой фразой:
– Я знаю, я – "нам не нужен"...».
Издевался над этим официальным «мы» и великий композитор Шостакович. Его дети вспоминают, как в 1960-е годы, «подойдя к кассе, мы увидели стоящего рядом с кассой Жана Поля Сартра, который старательно пересчитывал довольно толстую пачку купюр. [Советская власть подкупала большими гонорарами некоторых европейских писателей, чтобы они писали о ней хорошо. – М. Ч.] Отец метнул на француза быстрый взгляд и шепнул мне в самое ухо:
– Мы не отрицаем материальной заинтересованности при переходе из лагеря реакции в лагерь прогресса».
4
Напоследок – о том, как спекулировали советские властители словом «народ».
« – К вашему сведению, – сказал Дуговец, – кино снимается для народа.
– А я кто? – спросил Глазычев.
– А вы младший лейтенант милиции Глазычев» («Мухтар»).
Возлюбленная поэта Б. Пастернака, послужившая прототипом для обаятельной героини «Доктора Живаго», вспоминала разговор Пастернака с главным партийным начальником над писателями Поликарповым в 1958 году, когда началась официальная травля поэта за то, что он посмел передать рукопись своего собственного романа за границу. « – Но гнев народа своими силами нам сейчас унять трудно, – заявил Поликарпов. <...>
– Как вам не совестно, Дмитрий Поликарпович? – перебил Боря [Пастернак], – какой там гнев? <...> "Народ!", "народ!" – как будто вы его у себя из штанов вынимаете. Вы знаете прекрасно, что вам вообще нельзя произносить это слово – народ».
«...Некоторые литераторы, – писал в 1965 году Комитет государственной безопасности, докладывая в ЦК КПСС о настроениях общества, – огульно чернят завоевания нашего народа последних лет».
«Масштабы фальсификаций со словом «народ» необозримы, – напишет Меттер в эти же годы в повести "Пятый угол". – С тридцатых годов людей начали назначать в народ и исключать из народа. По существу же, титулом народа обладал один человек – Сталин...».Бессменный дежурный по стране
1
Самый первый раздел этого очерка я пишу для моих постоянных адресатов – для тех, кому до шестнадцати лет.
Им все-таки необходимо объяснить, кто же такой Жванецкий. И одновременно напомнить, что несколько его давних-давних сочинений – это уже самая настоящая классика. И как раз такая классика, с которой стоит познакомиться пораньше (хотя смеяться будете в любом возрасте).
Конечно, некоторые из вас видят Михаила Жванецкого каждый месяц – в телепередаче «Дежурный по стране». Смеются вместе с родителями или бабушками и дедушками над его остротами. Они действительно всегда и неизменно острые – в отличие от довольно-таки тупого юмора большинства сегодняшних телеюмористов.
Но дело-то в том, что этот писатель точно так же страшно смешил нас своими коротенькими сочинениями и почти полвека назад, то есть в годы весьма суровой советской цензуры (сейчас, как известно, любая цензура запрещена Российской Конституцией). Он писал эти тексты для своих сотоварищей-актеров – Романа Карцева и Виктора Ильченко, а потом и для знаменитого Аркадия Райкина. И тот со сцены с неподражаемым актерским мастерством и в то же время с тонким и бережным ощущением авторского текста (чем далеко не всегда могут похвалиться даже очень хорошие актеры) рассказывал публике о том, что все и так прекрасно знали, но о чем нельзя было ни говорить публично, ни писать.
Жванецкому и Райкину такое сходило с рук, видимо, потому, что само запрещающее начальство тоже безудержно смеялось, а после этого запрещать было не очень удобно.
Например, один изобретатель сделал некую машину – и ее решили отправить на выставку в Париж. «Правда, самого не пустили, у него кому-то чего-то не понравилось в рентгене; анализы у него не те».
В этом месте все уже смеялись, и многие горьким смехом: в зале сидело немало тех, кого никогда не выпускали за границу (такой был ходячий глагол – «его не выпускают»). При этом нередко ссылались на медицинские показатели...
«...Так что поехал я, у меня в этом смысле не придерешься – все качественное и количественное. И девчушка еще из колхоза поехала, ей давно обещали во Францию». (...Да за одно только это слово – «девчушка», поставленное в надлежащем месте, я дала бы Жванецкому любую литературную премию!)
Естественно, этот политически надежный человек ничего не понимает в машине, которую сопровождает. «Перед отъездом с изобретателем переговорили: выяснили там, какие заряды, какие притягиваются, какие оттягиваются...»
Если вы полагаете, что это – забавная выдумка, должна вас разочаровать. В советское время этот было самое обычное дело – изобретали одни, а демонстрировать изобретение ехали совсем другие. И в Италию никогда, до самой смерти «не выпускали» того, кто жизнь отдал изучению искусства Ренессанса. И на конференцию по искусству итальянского Возрождения вместо него ехал тот, кто ничего не понимал ни в итальянском, ни в каком другом искусстве. И это было – уверяю родившихся в 1990-е – совсем не исключение, а самая что ни на есть рутина. И вот накопившиеся у Жванецкого впечатления этого рода (не знаю, но почти уверена, что его самого до конца советской власти за границу не пускали) спрессовались наконец в литературный текст.
...Итак, вполне правдоподобным образом приехали в Париж, распаковались. «Народу набежало уйма. Машина – всеобщий восторг». Сопровождающий «речь толкнул и закончил по-французски. Так и сказал: "Селя-ви!" В смысле – есть что показать!" Народ мне кричит: "Включайте!" <...>
И вот тут мы куда-то что-то воткнули...
Потом меня спрашивали: "Куда ты воткнул, вспомни давай!"
Комиссия приехала из Москвы, меня спрашивала: "Куда ты втыкал, ты можешь вспомнить?" Какое вспомнить, когда врачи ко мне вообще два месяца не допускали, у меня состояние было тяжелое.
Девчушка та покрепче оказалась, но у нее что-то с речью и не может вспомнить, как доить. Принцип начисто забыла! Откуда молоко берется, не помнит. Сейчас ее колхоз за свой счет лечит <...>».
Изобретателя же хотели «под стражу взять», но за него «коллектив поручился, так что просто взяли подписку о невыезде. Легко отделался...
Я вот, как видите... Маленько перекос, и вот не сгинается». (Старшие поколения хорошо помнят, как показывал это Аркадий Райкин!..) «Говорят, могло быть и хуже. Ну ничего, я подлечусь. Живем в век техники! Так что, может, еще и в Японию поеду!» (Жванецкий М. В век техники // Жванецкий М. Собрание сочинений в пяти томах. Т. 1. Шестидесятые. М., 2007. С. 145 – 146).
И скорей всего – действительно поехал. За государственный счет.
2
А вот просто очень смешная вещь – «В Греческом зале». Хотя и грустная тоже – у Жванецкого без этого не бывает. В общем, о том, как многие мужчины в России культурно отдыхают... Можно было бы дать подзаголовок: «О том, чего не было, но что вполне могло бы быть».
«Дали этим женщинам два выходных, так они прямо с ума посходили». (...О том, как в середине 60-х годов субботу сделали выходным днем. Это был настоящий бескровный переворот! Когда по субботам работали, люди в семьях почти что не виделись друг с другом.) «Убивают время как попало. Вместо того чтобы отдохнуть... В прошлое воскресенье потянула она меня на выставку. Вернисаж какой-то... Я думал – музей как музей. А это не музей, а хуже забегаловки: горячего нет, один сыр и кофе. В Третьяковке хоть солянка была, а на вернисаже одна минеральная. Нет, думаю, тут не отдохнешь...
А воскресенье проходит.
Пока экскурсия таращилась на статую, я выскочил, прихватил на углу. Только разложился, газетку постелил, вахтерша прицепилась:
– В Греческом зале, в Греческом зале, как вам не стыдно!
Аж пенсне раскалилось. Я ей так тихо возражаю:
– Чего орешь, ты, мышь белая?.. Ты здесь каждый день дурака валяешь. А мне завтра на работу. Стакан бы лучше вынесла... Видишь, человек из горла булькает?!
...Что селедку?.. Кто селедку?.. Какую селедку?.. Ну, селедку развернул у него на плече... А что ему сделается? Двести лет стоял, еще простоит, а у меня выходной кончается...»
И дальше все нарастает и нарастает этот диалог двух миров – двух собеседников, не понимающих друг друга. Жванецкий – мастер доведения вполне реальной ситуации до помрачающего ум гротеска.
«Тут я ей совсем тихо, ну тихо совсем:
– Слышь, штопор есть?
– Это итальянская живопись семнадцатого века!
– Ты не поняла, – говорю, – я тебя не спрашиваю, где брала живопись, я спрашиваю: штопор есть?»
Читать рассказ нужно обязательно до конца.
И у меня созрело такое предложение к учителям и старшеклассникам: очень бы стоило исполнять его людям с актерскими задатками на каких-нибудь школьных вечерах. Конечно, не ранее девятого класса. Пусть послушают, куда можно прибыть, если пойти по известной дорожке. Посмеются от души. А там, глядишь, и задумаются.
Пожалуй, подошел бы для школьного вечера – уже безо всякого назидания – и рассказ про советский футбол. Учителя бы смеялись, узнавая, а их ученики – просто потому, что смешно. Впрочем, наиболее вдумчивые, возможно, распознали бы в старом – очертания чего-то заново, к сожалению, нарождающегося.
Прежде самого рассказа надо напомнить про особый советский словарь, в котором многие слова имели не совсем то или даже совсем не то значение, которое имеют они в обычном толковом словаре русского языка. Например, слово «доверие».
В газетных статьях и публичных выступлениях всяких партийных деятелей (партия, напомним, была только одна – коммунистическая, она же правящая, что было записано раз и навсегда – то есть от выборов не зависело – в Конституции) это хорошее слово употреблялось только в таких словосочетаниях: завоевать доверие партии, доверие народа, безграничное доверие...
Например: «безграничное доверие всего советского народа Генеральному секретарю нашей родной (это уж как правило!) Коммунистической партии товарищу Леониду Ильичу Брежневу!» Тут уж происходила полная порча хорошего слова – окончательная утрата его сокровенного смысла.
Можно было оправдать доверие (партии и народа), а можно было и не оправдать, потерять, выйти из доверия...
«Работники культуры и искусства, которые не перестроятся и не смогут удовлетворить выросших потребностей народа, могут быстро потерять доверие народа» (Жданов А. А. Доклад о журналах «Звезда» и «Ленинград»...», 1946 // пример из Академического словаря, 1954 г.). Слушавшие этот текст советские люди производили мгновенную его перекодировку – «народ» превращался в партийное начальство, и оно-то уже явно угрожало «потерявшему» крупными неприятностями – вплоть до ареста, лагеря или пули в затылок.
А подлинный народ – не в те послевоенные годы, очень тяжелые для людей, и вовсе не только из-за неизбежных физических лишений, а после смерти Сталина, когда в самом воздухе времени сразу потянуло свежим ветром, – уже совсем не безмолвствовал, а сочинял, например, частушки.
И как только арестовали главного подручного Сталина по делам Гулага (это ему принадлежит речение: «Я тебя сотру в лагерную пыль!») и ясно стало, что грозит ему именно то, к чему сам он столько раз приговаривал тысячи и тысячи людей, – запорхала по губам летом 1953 года частушка:Берия, Берия
Вышел из доверия.
И такая еще песенка:
Лаврентий Палыч Берия
не оправдал доверия...
В наше, постсоветское время это слово звучит иначе, к нему вернулось его словарное значение. Оно, пожалуй, видно в официальной мотивировке увольнения в отставку мэра Москвы Ю. М. Лужкова в октябре 2010 года – «в связи с утратой доверия президента». И все же у людей старших поколений невольно возникают дурные ассоциации с прошлым его употреблением...
И теперь – к рассказу Михаила Жванецкого, который не смог пройти мимо этого слова в далекие 1970-е годы. (О его отношении к советизмам – точнее, о неустанной и успешной с ними войне, – мы расскажем когда-нибудь отдельно.)
Он пишет монолог полуграмотного советского чиновника, ведающего футболом – игрой, которой тогда, как и вообще международным выступлениям спортсменов, придавали повышенное государственное значение.
« – Товарищи! Мы все собрались сегодня, чтобы почтить игроков в футбол, выбывающих за рубеж.
Товарищи игроки! Народ вам доверил игру в футбол. Почему народ не доверил игру в футбол врачам или писателям? Потому что интеллигенция такого доверия не выдерживает – у нее пенсне падает. <... > Поэтому народ это дело доверяет вам» (Какое-то напутствие из 70-х // Жванецкий М. Собрание сочинений в пяти томах. Т. 2. Семидесятые. М., 2007. С. 8).
...Вообще любому выезду за рубеж придавалось особое, сакральное (юные читатели, кто пока еще не знает этого слова, – загляните в словари и узнайте! Оно для понимания советской жизни очень важно) значение. Поездки считались особым знаком отличия, доверия (!) и обставлялись тайнами. До последнего дня человек часто не знал – так едет он или нет?.. А если вдруг узнавал, что не едет, никто и никогда не объяснял ему – ну почему?!
Эта непременная завеса тайн надо всем, что было связано с пересечением границы, передана Жванецким смешно, гротескно, но по сути-то почти без преувеличения, хотя в это и очень трудно поверить сегодняшнему юному читателю.
Итак, продолжим напутствие чиновника футболистам.
«Народ вас одевает, обувает, кормит, поит, стрижет. Вам остаются пустяки – выиграть все игры. <... > Нам нужна победа. Ничья нам не нужна. Я уже не говорю о поражении, которое мы не потерпим.
Запомните памятку игрока, выбывающего за рубеж. Прежде всего – ничего, никто, нигде, ни о чем. Ни пипсни! Это спорт, это игра. Здесь главное – престиж и тайна! До последнего момента мы не должны знать, кто поедет. Те, кто выехали, пусть думают, что они остались, а те, кто остались, пусть думают, что хотят. Из тех, которые все-таки выехали, никто не должен знать, кто выйдет на поле. Из тех, кто выйдет, никто не должен знать, кто будет играть. Из тех, кто будет играть, никто не должен знать, с кем будет играть».
А дальше – кульминация. Торжественная песнь бюрократа, «отвечающего» за футбол, при этом, как было принято в те годы, ничего в нем не понимающего, но зато имеющего доверие власти по части политической подготовки и бдительности.
«...Перед тем, как дать пас, сядь, подумай, кому ты даешь мяч. В чьи руки пойдет народное добро? Куда он смотрит? Какие у него взгляды? Готов ли он к твоему мячу? Перед тем, как ударить по воротам, сядь, подумай, а вдруг – мимо. Что скажут твои товарищи из вышестоящих инстанций? Какой вой подыметь (так у Жванецкого, и не зря! – М. Ч.) белоэмигрантское охвостье. И помни: если народ поставил тебя левым крайним, люби свой край! Береги свой край! Наш край врагу не отдадим!»
3
В высшей степени правдиво говорит Жванецкий о той самой советской жизни, о которой сегодня многие, как заправские сказочники, любят рассказывать сказки – например, о том, как чуть ли не все могли получить отдельную квартиру... (Как люди ухитряются совершенно забыть, что множество людей продолжало жить в «коммуналках» и что это была за жизнь?..)
Он рассказывает обо всем этом предельно правдиво – и именно из-за такой детальности правды тем, кто родился в 1990-е годы и этого специфически советского быта практически не застал, его описание должно казаться веселым гротеском. «Здорово придумал!» – говорят они, наверно.
Вот крохотная новелла про старичка, который ходил в общий туалет со своим ведром (по-видимому, слив там работал с большими перебоями) и включал свой, установленный в его комнате выключатель (чтобы не платить за свет за тех, кто проводит в общем туалете много времени, а только за себя; счетчик, по-видимому, старичок тоже установил отдельный: в коммуналке моего детства тоже так было).
Читая, надо иметь в виду, что в длинный коридор коммунальной квартиры могло выходить пять, шесть, семь, а также десять и больше комнат. А кухня, ванная комната, туалет – это все было в одном экземпляре...
«Дед собирается в туалет в конце коридора.
Включает у себя свой свет.
Берет ведро воды.
Пока доходит до туалета, там кто-то сидит.
Под его светом.
Дед не может этого выдержать.
Срочно бежит обратно с ведром воды.
За это время тот выходит.
Дед берет ведро воды.
Включает свой свет.
Идет в туалет, пока доходит, там кто-то сидит.
Дед хватает ведро, бежит обратно, выключает свой свет.
Идет в туалет без ведра.
Дежурит у дверей.
Оттуда выходят, он бежит обратно, хватает ведро, включает свой свет.
Бежит в туалет, там кто-то сидит.
Он бежит обратно, падает, выливает ведро, выключает свой свет. Идет в туалет.
Сидит без воды и в темноте» (В коммуналке // Жванецкий М. Собрание сочинений в пяти томах. Том 4. Девяностые. М., 2007. С. 332 – 333).
Это – о тех, кто дожили в своих коммуналках до самых девяностых.
Но главная тема того тома его пятитомного собрания сочинений, который называется «Семидесятые», – это, пожалуй, еда. О ее месте в ту самую брежневскую эпоху (напомним ее хронологические рамки – 1964 – 1982), особенно же – в последнее ее десятилетие, про которое многие пожилые люди сегодня, повторю, повадились говорить: «У нас все было!» Когда именно что ничего не было.
И Жванецкий прорезал резцом сатирика подлинные, нестираемые черты той эпохи.
«И что смешно – министр мясной и молочной промышленности есть и очень хорошо выглядит.
И что интересно – мясная и молочная промышленность есть, мы ее видим и запах чувствуем.
И что самое интересное – продукции выпускаем в пять раз больше, чем в 40-м году.
И что очень важно – действительно расширен ассортимент.
И в общем в очень удобной упаковке.
Все это действительно существует, что бы там ни говорили.
Просто, чтобы это увидеть, надо попасть к ним внутрь.
Они внутри, видимо, все это производят и, видимо, там же все это и потребляют, благодаря руководство за заботу и ассортимент.
У них объем продукции возрастает, значит, и возрастает потребление – ими же...
И нам всем, стоящим тут же за забором, остается поздравить их во главе с министром, пожелать дальнейших успехов им, их семьям и спросить, не нужны ли им юмористы, буквально три человека» (Их день // Жванецкий М. Собрание сочинений в пяти томах. Т. 2. Семидесятые. М., 2007. С. 88 – 89).
Еще один рассказ этих лет – «На складе». Опять о пище, но также и о продукции легкой промышленности, в те годы еще более недоступной человеку, не приближенному к партийным властям.
«Главная мечта нашего человека – попасть на склад. Внутрь базы. В середину». Как сказано в предыдущем рассказе, «надо попасть к ним внутрь».
С этого места слушателям – современникам и соотечественникам автора – все уже было ясно, и они заранее послушно ложились от смеха.
Мы процитируем фрагменты, но читать рассказ надо обязательно весь. Он длинный, но весь состоит из простейших и кратчайших реплик – диалога того, кто ведает складом, и посетителя:
« – Шапки.
– Одна.
– Да. Две.
– Дальше.
– И еще одна.
– Три. Дальше.
– Пишите четвертую.
– Так. Обувь?»
И нигде не падает читательское напряжение! Важнейшее свойство литературы.
Ну, не будем скрывать – кое-какое представление об описываемом времени для этого иметь надо. Но ведь если ни слова не знать о войне 1812 года, то и «Войну и мир», пожалуй, не понять – какие-то французы посреди зимней Москвы почему-то костры жгут...
Продолжим цитировать обещанные фрагменты:
« – А что у вас из продуктов питания?
– Что вас интересует?
– Меня интересует, ну поесть что-нибудь. Вот, например, ну хотя бы, допустим, колбаса.
– Батон?
– Два. А хорошая?
– Два.
– Три. А какая?»
На заметку сегодняшним читателям – он сначала просит колбасу: два, а затем три батона (какую-нибудь! Он по любой истосковался) и только потом спрашивает – «Какая?»
А как герой рассказа вообще-то попал на этот склад?
Сам он об этом говорит так: «Мне сказали: в порядке исключения для поощрения».
...Так пожилая тетушка одного моего знакомого спорила с ним о брежневском времени: «И не говори! Все у нас было! К нам на завод каждую осень сапоги привозили! И мы покупали...» – «Тетя Оля! – проникновенно говорил мой знакомый. – Сапоги не на заводе, а в магазине покупать надо – вот как сейчас. Понимаешь ты это?» Но нет, тетя Оля не понимала.
...Рассказ идет к концу. Очумелый от невиданный роскоши – разные колбасы, свежая рыба, шапки (напомню тоже очень смешной рассказ Владимира Войновича «Шапка», в центре которого – жгучее и почти неисполнимое желание героя заиметь хорошую шапку) – все то, чего в семидесятые ни за какие деньги (!) не достанешь, даже отстояв любую очередь, – безымянный (а имени и не надо! Один из десятков миллионов советских людей!) герой рассказа уже и не знает, по какому же из семейных или дружеских адресов эту роскошь отправлять. « – Все! (Лязгает железом.) Сами повезете заказ?
– А что, вы можете?
– Адрес?
– Все положите? Может, я помогу?
– Куда везти?
– На Чехова... то есть на Толбухина. А в другой город можете?
– Адрес?
– Нет, лучше ко мне. Хотя там сейчас... Давай на Красноярскую. Нет, тоже вцепятся. Давай к Жорке. Хотя это сука. А ночью можно?»
И просит боевое орудие для сопровождения и при нем – двух солдат.
Замечателен конец:
« – Мне до вокзала. Там – на платформу, сам охраняю, и – на Север.
– Ты же здесь живешь.
– Теперь я уже не смогу. Не дадут. Плохо – живи. А хорошо... Не дадут» (На складе // Жванецкий М. Собрание сочинений в пяти томах. Т. 2. Семидесятые. М., 2007. С. 36 – 45).
4
Вот еще семидесятые годы. Впрочем – это могло бы относиться к любым годам.
«Что такое фальшь? Это ложь об отношении к чему-то. "Я рад...", "Вы гений...", "Я с огромным удовольствием..."
Фальшь нельзя проверить, нельзя обратить на нее внимание судьи, друзей. Фальшь можно только почувствовать. Она вызывает бешенство, непонятное окружающим. Все, в том числе тот, кто сфальшивил, говорят: "Ну, псих!"» (Семидесятые, с. 200).
А теперь – о времени Перестройки.
В трогательном письме, которое Жванецкий пишет покойному отцу, стремясь рассказать о том, что тот не успел увидеть, – замечательное описание начала распада Советского Союза. Это – осень 1991 года. Смешно (но сквозь смех явно пробивается слеза) и точно:
«...Мы сейчас все разбились по республикам. Все выставили таможни. Потому что в одной республике нет мяса, в другой нет рыбы, в третьей нет хлеба. И мы хотим знать, где чего нет, и хотим это положение закрепить».
Дальше замечательное (смешное, но, по-моему, не обидное) описание так называемого «национального вопроса» на этом, самом первоначальном этапе:
«Теперь кто в какой народ попал, тот там и сидит. Назначили туркменом – так уж будь здоров. И кто в какой строй попал, там и сидит. Кто вообще в капитализм, а кто в первобытнообщинный. Все с трудом говорят на родном языке...»
В легкой форме, но при этом – без упрощения зафиксированы серьезные, сложные обстоятельства.
Вот описание самого начала 90-х годов. Здесь уже не до смеха.
«Что же такое происходит с нашими людьми? Что же они так дружно собираются на митинги и, страстно перебивая друг друга, кричат:
– Не хотим хорошо жить! Никто не заставит нас хорошо жить! Не подсовывайте нам собственность! Хотим жить без имущества и работать без зарплаты! Пусть за всю жизнь мы накопили шестнадцать рублей и детям ничего не завещаем, кроме рецептов, мы отстаиваем свой гибельный путь и рвем каждого, кто хочет выставить нас из капкана!
– Не трожь! – И лижем стальные прутья. – Не подходи, не лечи! Оставь как было! Нам нравится как было, когда ничего не было, ибо что-то было. Нас куда-то вели. Мы помним. Мы были в форме. Мы входили в другие страны. Нас боялись. Мы помним. Нас кто-то кормил. Не досыта, но как раз, чтобы мы входили в другие страны. Мы помним. Нас кто-то одевал. Зябко, но как раз, чтоб нас боялись. <...>
Наш способ!
Всего жалко, кроме жизни. <...>
Умираем, но не отдаем. Ни цепь, ни миску, ни государственную собачью будку!
Это наш путь! И мы на нем лежим, рыча и завывая, в стороне от всего человечества» (Наш спор // Жванецкий М. Собрание сочинений в пяти томах. Т. 4. Девяностые. М., 2007. С. 183 – 185).
И вот уже этих наших людей перетащили все-таки с тупикового пути на другой – трудный, но во всяком случае исторический, куда-то действительно ведущий.
Острым, цепким взглядом наблюдает Жванецкий соотечественников в совсем новой для них ситуации. Ну и как?..
«Наши люди.
Они на свободу не потянут. Они нарушать любят.
Ты ему запрети все, чтобы он нарушал. Это он понимает».
И – пояснение:
«Наша свобода – это то, что мы делаем, когда никто не видит.
Стены лифтов, туалеты вокзалов, колеса чужих машин.
Это и есть наша свобода.
Нам руки впереди мешают. Руки сзади – другое дело.
И команды не впереди, а сзади, то есть не зовут, а посылают.
Это совсем другое дело.
Можно глаза закрыть и подчиниться – левое плечо вперед, марш, стоп, отдыхать!»
И тут же – разъяснение разницы между диктатурой и демократией:
«То, что при демократии печатается, при диктатуре говорится.
...При диктатуре больше балета и анекдотов, при демократии – поездок и ограблений.
...При диктатуре могут прибить сверху, при демократии – снизу.
...Сказать, что при диктатуре милиция нас защищает, будет некоторым преувеличением. Она нас охраняет. Особенно в местах заключения» (Вперед назад // Жванецкий М. Собрание сочинений в пяти томах. Том 4. Девяностые. М., 2007. С. 158 – 160).
И, как говорят, с хорошей завистью – о гражданах других стран:
«С детства они не чувствуют государства, а любят страну. Рискуя тавтологией, скажу, уж больно наоборот у нас, уж очень больно наоборот. Страну, что мы любили, заменило государство, его невозможно любить, как бы ты не изворачивался. Нас пугают родиной с какими-то длинными руками, цепкими пальцами, которая тебя достанет, где бы ты ни был. Там любят не родину и не государство, там любят свою страну, и на себе носят ее флаг, и поют ее гимн у костра...» (Не здесь и здесь // Жванецкий М. Собрание сочинений в пяти томах. Том 4. Девяностые. М., 2007. С. 129 – 130).
Конечно, это – по большей части о советском времени. Но явление это, как скользкое пресмыкающееся, переползло постепенно и в новое, постсоветское время.5
И напоследок – о том, что нынче мы называем толерантностью. Стремимся учить этому не только со школы, а даже с детского сада, но не очень-то преуспеваем.
А я предлагаю родителям, воспитательницам и учителям начать вот с этого рассказа Жванецкого. И раз в два-три года заново к нему возвращаться. И вот увидите – мы изменимся к лучшему.
«Чувство национального выбора тонкая вещь. Почему комары не вызывают отвращения, а тараканы вызывают? Хотя комары налетают, пьют самое дорогое, а тараканы просто противные. Противные, отвратные, и все.
Куда бы они не побежали, откуда бы не выбежали, все с криком за ними. А комары... Хорошо, чтобы не было. Но если есть, ну пусть, ну что делать, в обществе все должны быть. Кроме тараканов, конечно.
Тигров любим, шакалов нет. Хотя тигр подкрадется, набросится, разорвет не то что одного, а целое КБ», – так сокращали в советское время (не заметила – как сейчас) «конструкторское бюро», которое было при каждом почти предприятии.
Продолжим цитировать замечательное рассуждение Жванецкого. «А шакал? Кто слышал, чтоб кого-то разорвал шакал? За что мы его ненавидим? Противный. Да. А тот красавец полосатый – убийца, это доказано. И еще на территорию претендует. Ничего, пусть будет среди нас. А шакалов гнать.