Смотрел ежик с какой-то щемящей, поистине неземной и печальной обреченностью на свои творения и, понимая, какой художник вот так нелепо пропадает в глубине заповедного леса, вдали от новомодных бьеннале и шумных презентаций, тяжело и продолжительно вздыхал да охал, а потом расстроенно брел прочь.

А рассеянный, грустный и мудрый мелкий дождик, последний романтик дикой природы из старинного и неспокойного рода природных катаклизмов и несуразностей по имени Голдстрим, робко и несмело шел по свежим следам ежика. Он, хорошо понимая парадоксы искусства и жизни все повидавшим, а потому грустным сердцем вечного странника, смущенно и стыдливо, но весьма старательно и аккуратно, смывал все рисунки на песке.

Бывает так, что лучше смыть пейзаж и потом, с удовольствием и особо светлой грустью, думать, что он был воистину новаторским и гениальным. Вот так и создаются старинные легенды о потерянных сокровищах и не дошедших до нас абсолютно гениальных в своей сказочной неповторимости картинах безвестных старинных мастеров. Уж так исстари заведено в природе по воле всемогущего провидения: настоящее высокое искусство всегда намного проще и несказанно добрее всех наших придуманных вычурных легенд и представлений о нем…

Когда заканчивалось время бесшабашного и высокого полета, птица улетала в неведомые дали, а вместо нее появлялся ежик. Вот и в этот раз опять настало для ежика время семенить по нескончаемым тропинкам, перешагивать через коряги и смотреть на деревья снизу вверх. Кончилось короткое время мечты, и неспешно брел ежик по знакомой лесной дорожке средней степени проходимости, устало ковыляя мимо вековых дубов и раскидистых лип, совсем не замечая пробегающих мимо по своим важным и суетным каждодневным делам грустных или веселых лесных жителей различной степени добродушия.

Он вспоминал свой недавний полет и вновь привыкал к неспешности неровных лесных путей, несущих его мимо многовекового молчания деревьев-исполинов, на скрипящих ветках которых выводили витиеватые сонеты певчие птицы. Вот только не до сонетов было ежику.

Всякий раз, когда он возвращался в пешеходную будничность, он не замечал никого и ничего. Сложно ему было опять медленно брести по лесным дорогам, привыкая к предопределенной природой или богами земной доли неспешно ползающих существ. Особенно после недавнего бесшабашного полета вне видимых границ и пределов.

Шел он к себе домой, в норку повышенной комфортности, затерявшуюся в середине квартала ежиков у Западного оврага — заветном месте, где жили самые успешные обитатели Дальнего Леса и его окрестностей. При этом он был весь погружен в размышления о своей странной и непредсказуемой судьбе.

Искренне и просто рассказать, не мудрствуя лукаво, что именно не устраивало ежика в этой, так привычно и неспешно текущей жизни, казавшейся всем его знакомым весьма успешной и устроенной, было совсем непросто. Никто бы его все равно никогда не понял и ни за что не поверил бы ему. Как объяснить чувство полета лишенным крыльев пешеходам, сумевшим полюбить извилистую бесконечность пыльных земных дорог! Какую цену можно заплатить за мечту и как непросто изменить спокойную жизнь, когда все уже кажется таким сложившимся, надежным и вечным.

Ежик по своему внутреннему укладу и свойству характера был в меру общительным и совсем не злым. Поэтому он был не лишен огромного числа хороших и милых знакомых, как в Дальнем Лесу, так и в его ближних и отдаленных окрестностях. Именно таким лукавым образом устроена наша жизнь: милых и очаровательных знакомых всегда много, пока ты успешен и благополучен. Вот только друзей много не бывает, узок их заветный круг. Так уж ведется исстари. Дружба — это особая категория, которую дарует нам изменчивая судьба, а друзья — подлинное богатство, редкий дар.

Вот и у ежика был всего один друг, да и тот, в силу то ли вредности, то ли особого поэтического дара и несказанной мечтательности, частенько тонул в океане занудной бесконечности философских обобщений и многословии поэтических отступлений. Его, как разноцветный листок в пору осеннего стриптиза деревьев, вовсю готовившихся к наступающему параду феерических белоснежных шуб, так часто уносило стремительным ветром вдохновенного миросозерцания и парадоксального осмысления происходящих вокруг него событий куда-то очень далеко. Он был полон какой-то внутренней противоречивости и неизбывного стремления к прекрасному. К тому же звался он редким для сказочных мест Дальнего Леса и его окрестностей именем Василий. Был он нелеп и добродушен по изначальной природе, хотя, словно по иронии судьбы или воле случая, вел свою родословную от неизвестного мелкоформатного представителя бесчисленного племени серых степных хищников. В сказочных пределах Далекого Леса все хорьки превратились в добродушных грызунов, сменивших коварство оскала охотничьих баталий на смекалку и обаяние волшебства спокойной жизни собирателей плодов сказочной природы Архипелага Сказок.

Считалось, что, по устоявшимся стандартам и понятиям Дальнего Леса и окрестных сказочных мест, ежик совсем неплохо устроен. Да и сам он благосклонно соглашался, что, если говорить по большому счету, столь важный в лесу вопрос непосредственно выживания для него уже давно не стоял.

Ежик не жаловался на судьбу, нет, он немало пожил на белом свете и был достаточно мудр, чтобы понимать всю глупость и нелепость обиды на судьбу, он просто называл судьбу индейкой, хотя такого зверя отродясь не видел на родных лесных просторах. Ведь именно таким словом самые старые и премного уважаемые всеми жителями Дальнего Леса и его ближних и дальних окрестностей ежики любили называть превратности своей долгой и непростой пешеходной жизни. Что, впрочем, весьма характерно не только для жителей Дальнего Леса, но и для всего нашего, далеко не сказочного мира: порой мы повторяем абсолютные несуразности, часто лишенные всякого смысла, только потому, что слышали их когда-то в детстве от старших собратьев. А с возрастом, как известно, далеко не все становятся умнее.