Термины «нация» и «национальный» (национальное самосознание, национальные движения, национальности и т. д.) я использую только применительно к эпохе существования современных наций, в которую с конца XVIII века постепенно вступает Европа и весь мир. Для до-модерной эпохи (Россия и отдельные ее регионы существовали в ней вплоть до XX века) я употребляю термины «этническая группа», «этнос», «этнический», «этническое сознание» и т. д. Многозначным термином народ я, по возможности, не пользуюсь. Наконец, в отличие от англоязычных и части немецких исследований, я понимаю термин «национализм» не как обобщающее нейтральное понятие для всех аспектов национального, а как термин, характеризующий агрессивную, превосходящую, шовинистическую национальную идеологию. Собственно, такое значение, в узком смысле слова, присуще изначально немецкому и русскому языкам.

До сих пор нет ни одного обобщающего труда по истории полиэтнической Российской империи, в том числе и на русском языке. Основная причина этого – национально-государственная зауженная оптика, оформившаяся вместе с появлением современной исторической науки (с XIX века). В период Просвещения интерес к полиэтнической Российской империи был довольно большим. «Описание всех в Российском государстве обитающих народов» Иоганна Готтлиба Георги, которое иллюстрирует «жизненный стиль, религию, обычаи, жилища, одежду и прочие достопримечательности» более чем шестидесяти этнических групп, выдержало в конце XVIII века множество переизданий [315] . Французский историк Левек считал необходимым продолжить свою большую историю России двухтомной «Histoire des différents peuples soumis à la domination des Russes», которая во многом схожа с произведением Георги [316] . Генрих Шторх также придавал большое значение полиэтническому составу империи в своей работе «Historisch-Statistisches Gemälde des Russischen Reiches» [317] . Этот полиэтнический подход был впоследствии утрачен. Великие российские историки XIX столетия Карамзин, Соловьев, Ключевский и Платонов занимались национальной историей, как и множество их коллег из других стран.

На Западе первые попытки обобщающей современной истории полиэтнической империи были сделаны в начале 50-х годов XX века в трудах двух российских ученых-эмигрантов. «La formation de l’Empire russe» Бориса Нольде является до сих пор единственной попыткой обобщения, которая, к сожалению, осталась незавершенной. Но и сегодня эта книга не потеряла своего значения как близкая источникам история ранней фазы российской экспансии [318] . Балтийский немец Георг фон Раух обратил свое внимание на противостояние «государственного единства и национального разнообразия» и на его возможное разрешение в федеральном устройстве [319] . Более чем два десятилетия спустя американскому историку Эдварду Тейдену удался убедительный синтез истории западной части Российской империи с XVIII столетия до 60-х годов XIX века, после того как он уже выступил со своей работой о русификации в Прибалтике и Финляндии в период поздней империи [320] .

Результатом американских исследований стал целый ряд сборников, которые концентрировались на Советском Союзе, но содержали некоторые статьи по дореволюционной полиэтнической империи. Стоит особо отметить статьи Марка Раева и С. Фредерика Старра с увлекательными и проницательными наблюдениями и тезисами по русской национальной политике и полиэтнической царской империи [321] . Царской империи были полностью посвящены два тома по «русскому империализму», которые, хотя и содержат отдельные ценные статьи, не предлагают, однако, законченную обобщающую интерпретацию [322] .

Поздняя советская историография также обратилась к регионам Советского Союза в своем большом обобщающем труде «История СССР». Правда, за скобками повествования остались Польша и Финляндия, которые еще накануне образования СССР стали независимыми государствами. При этом нерусские народы не были интегрированы в историю Российской империи, а вошли короткими сюжетами в явно про-русски ориентированные разделы [323] .

В остальном господствовало разделение труда между историками центра и республик. В результате не состоялось не только синтеза всей полиэтнической империи, но также не появилось работ по регионам (Средняя Азия, степи, Прибалтика, Среднее Поволжье), разделенных в советское время на множество областей, республик и т. п. [324] Историографии отдельных советских республик хотя и пережили после сталинских времен организационный и профессиональный подъем, но оставались все это время под контролем центра. Изучение щекотливых вопросов полиэтнической Российской империи особенно осложнялось легитимированной идеологией завоеваний царской империи. Обязательные аксиомы «дружбы народов» и «прогрессивного объединения с Россией» тянутся поэтому красной нитью через работы 50-х и до 80-х годов. Восстания и национальные движения нерусских народов оценивались как реакционно-феодальные или реакционно-буржуазные, и многие области отношений между Россией и нерусскими оставались табу. Позитивно отличались от этой историографии некоторые публикации 20-х и начала 30-х годов. Их своеобразие определялось как концепцией, в связи с которой русская политика изображалась как колониальная и царская империя осуждалась вслед за Лениным как «тюрьма народов», так и по публикациям источников, которые еще не фильтровались [325] . После перехода к гласности и перестройке, которые с трудом пробивали себе дорогу в исторической науке, все еще не появилось концептуально новых работ по полиэтнической Российской империи. Все же становилось очевидным, что с конца 80-х годов нерусские историки постепенно освобождались от прокрустова ложа гармонизирующих догм. В отличие от этого в российском центре продолжали придерживаться русоцентричных установок и предрассудков, а в эпоху русского национального возрождения менее всего приходилось ожидать скорой переориентации.

История отдельных этносов и регионов была исследована гораздо лучше, чем вся полиэтническая империя. Это особенно касалось поляков и финнов, которые смогли после Первой мировой войны построить независимые государства и развить национальные историографии. Но даже здесь существовали определенные барьеры, как это было в случае с Польшей после 1945 года. Изучение щекотливых вопросов истории бывших восточных областей Польско-Литовского государства, отошедших к Советскому Союзу, не выходило за границы Польской унии. Национальные историографии СССР, хотя и содержали множество работ, в которых рассматривалась в первую очередь социальная и экономическая история, игнорировали, однако, чрезвычайно актуальные темы подчинения и включения в Российскую империю или же изображали события односторонне идеологизированно. Именно поэтому западные публикации оказались незаменимыми при раскрытии этих вопросов. Однако если в многочисленных западных работах была хорошо отображена история прибалтийских народов, мусульман Средней Азии во время русского господства, евреев и немцев, то история белорусов, бессарабских румын и кавказских мусульман оставалась все еще плохо изученной.

Таковы были мои цели и предпосылки в работе «Rußland als Vielvölkerreich», а также состояние исследований на момент публикации. Прошло достаточно много времени после выхода в свет книги, а это поле исследований, между тем, переживает настоящий расцвет.

НЕКОТОРЫЕ СООБРАЖЕНИЯ ВОСЕМЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Предшествующий текст заимствован мной большей частью из введения в книге, вышедшей в 1992 году. Одной из целей моей книги был поиск ориентиров развития Советского Союза и России через их прошлое, который, собственно, и дал тогда импульс историческим исследованиям и заострил взгляды ученых на полиэтническом характере царской империи и Советского Союза.

Только с конца 1980-х годов постсоветская историография, освободившаяся от догм марксизма-ленинизма и обогащенного элементами русского национализма советского патриотизма, смогла обратиться к изучению национального вопроса и полиэтнического аспекта советской и русской историографии. Это привело в новых национальных государствах к подъему национальной истории, которая служила легитимации молодых наций и государств. С одной стороны, сегодня возрождаются разрушенные во времена Советского Союза элементы исторической памяти и разрабатываются табуированные области истории. С другой стороны, некоторые историки перешли почти безболезненно от старой идеологии к этноцентризму и стали конструировать по воле новых политических элит исторические мифы [326] . Тенденции этнофикации истории проявились также и в Российской Федерации: как у нерусских народов, например, татар Поволжья, так и у русских. В поисках сущности русской нации, «русской идеи» русские политики и историки пытаются создать этническую русскую историю [327] .