– Ну что там, доктор?

Лицо у него было озабоченное:

– У вас мальчик. Но…

– Ну что еще за «но»? – Света начинала злиться. Она вообще теперь часто злилась, кажется, именно потому, что вести себя стала мягче: снаружи – медовая улыбка, а внутри все кипит. Но этому… специалисту она улыбаться не обязана!

– Наблюдается сильное утолщение воротниковой зоны, – врач вздохнул.

– Это что значит? – голос ее звенел от раздражения.

– Это значит, что высока вероятность, что у ребенка синдром Дауна. Нет, не обязательно, только вероятность, но… Вам бы поподробнее обследоваться, амниоцентез сделать.

– Что? Объясните по-русски!

– Амниоцентез – анализ околоплодных вод.

– Поня-а-атно. Пункция, значит. А потом – внутриматочная инфекция или выкидыш!

Врач поморщился:

– Ну, вероятность осложнений есть, конечно, но небольшая – около одного процента. А вероятность синдрома Дауна достаточно высокая…

– Но ведь такие дети бывают у позднородящих. Мне же не сорок лет!

Он покачал головой:

– Дети с синдромом Дауна бывают у матерей любого возраста, даже у восемнадцатилетних, просто после сорока такая вероятность увеличивается.

– Идите вы… с вашей вероятностью! Заладили, как попугай! У меня подруга из Минфина, она мне рассказывала: тоже сказали, что синдром Дауна, давайте плодные воды исследовать и вообще беременность лучше прервать, она отказалась, конечно. Преотлично родила, ребенку два года, абсолютно здоров, никаких Даунов! Пойдем, Сережа! – она выскочила из кабинета, хлопнув дверью.

Сергей стоял красный как рак. Ему было и ужасно жаль Свету, и стыдно за нее.

– Вы извините нас, пожалуйста. Она очень много работает, устает, а тут еще беременность.

Врач печально улыбнулся:

– Да что вы! Мы тут к этому привыкли, ничего страшного, во время беременности психика у всех женщин нестабильна, взрываются от пустяков. А тут такое известие – конечно, она не хочет верить и злится. Но вы бы подействовали на нее как-то! Ребенок с синдромом Дауна – это ведь не только замедленное развитие, это бы еще полбеды, есть хорошие методики адаптации – ну, заниматься с ним специально нужно, но, в общем, при соответствующих усилиях подтянуть их к нормальному уровню удается. Беда в другом. Это изначально очень больные дети. Снижен иммунитет, пневмонии по два-три раза в год, про грипп и обычные детские болезни я уж и не говорю. И все болезни протекают гораздо тяжелее, чем у здоровых детей. По кардиологии у них тоже очень плохой прогноз, почти у половины – врожденный порок сердца. Разной степени тяжести, конечно, но – вы понимаете, что это такое?

– Понимаю, – кивнул Сергей. – Я постараюсь.

Мальчика назвали Георгием – в честь Георгия Победоносца. Свете хотелось надеяться, что сильный «покровитель» поможет ребенку. А иногда, когда надежда сходила почти на нет, наоборот, думалось, что для насквозь больного малыша такое имя – просто издевательство.

Первую операцию ему сделали еще в роддоме – по жизненным показаниям, ВПС оказался одним из самых тяжелых. И следующие два года были насквозь пропитаны страхом: вдруг простудится, не тяжело ли дышит, не подворачивает ли ручку или ножку. Света боролась за сына буквально с остервенением: лучшие больницы, лучшие врачи, массаж, физиотерапия, лечебная гимнастика – и так далее, и тому подобное.

Она как будто убедила себя: пока жив сын, Сергей останется в семье. И продолжала убеждать. До последнего.

Отец, стиснув зубы и нахмурившись так, что брови сошлись в одну линию, швырял вещи в темное нутро большой угловатой сумки. Яночка видела такие в аэропорту, когда они с бабушкой Женей провожали маму в очередную командировку. Сумки были разноцветные, но все равно какие-то одинаковые. Они лежали грудами на скользком «мраморном» полу, а возле толпились крикливые люди с озабоченными лицами. Бабушка смешно называла их «челноки». Это было давно, Яночка тогда даже в школу еще не ходила. С провожаниями мать покончила быстро, сказав сурово, что это все дурацкие сантименты, и вообще – нечего таскать ребенка по вокзалам, где сплошная инфекция.

Папина сумка была такая же большая и квадратная, как у «челноков», но черная, из дорогой «крокодиловой» кожи, вся в блестящих пряжках и замочках. Отец ездил с этой сумкой в отпуск. Долго стоял перед гардеробом, отбирая, что взять, бережно складывал в таинственное, вкусно пахнущее сумкино брюхо.

Сейчас вывороченные из гардеробного нутра тряпочные груды мрачно громоздились на ковре. Пряжки и молнии на сумке блестели, как настоящие крокодильи зубы. Отец выдергивал из куч то майку, то джинсы, безжалостно комкал и зло швырял в хищно разинутую сумкину пасть. Точно это и в самом деле был крокодил, и нет ничего важнее, чем забить его прожорливую глотку. Замшевый пиджак лезть в крокодилью пасть никак не хотел, упирался. Отец на мгновение замер, слепо уставясь на металлический блеск за кофейно-седым воротником, выругался, выдернул из пиджака вешалку и, точно обжегшись, отшвырнул.

Вешалка ударилась в стену и упала возле испуганно сжавшейся в углу Яночки.

– Папа! Папочка!

Отец даже не поднял головы, продолжая набивать ненасытную «крокодилью» утробу. Глаза у него были совершенно стеклянные.

Ночью Яне приснилось, что, скормив прожорливому «крокодилу» все содержимое гардероба, отец растерянно обернулся, схватил бархатную табуретку с гнутыми позолоченными ножками – бабушка называла ее «музейный ампир» – и стал совать ее в темную пасть. Неловко повернулся, пошатнулся – и сам упал туда же.