Самое неприятное было весь день находиться поблизости от матери. Эми казалось, будто между ней и матерью пролегла черная линия — вроде карандашной черты, не более, но эта линия не исчезала никогда. И неважно, что кто-то из них выходил из комнаты в туалет или в коридор, к фонтанчику с питьевой водой, черная линия просто проходила сквозь стену и все равно связывала их. Они обе сделали что могли — во всяком случае, столы их находились далеко друг от друга и не были составлены «лицом к лицу».

Эми работала в дальнем углу комнаты напротив Толстухи Бев. Вообще-то это было место Дотти Браун, но Дотти сидела дома — выздоравливала после недавней гистерэктомии. Каждое утро Эми наблюдала, как Толстуха Бев отсыпает мерной ложкой биодобавку для похудения и энергично разбалтывает ее в крохотном стаканчике апельсинового сока.

— Счастливица ты, — как-то сказала Дотти, — молодая, здоровая и все такое. Уверена, ты даже и не вспоминаешь о своем кишечнике.

Эми стыдливо отвернулась при этом.

Прикончив апельсиновый сок, Толстуха Бев всегда закуривала. Это потом — через несколько лет — закон запретит ей курить на рабочем месте, от этого она наберет еще десять фунтов и уйдет на пенсию. Но пока что у нее была полная свобода глубоко затягиваться и медленно выпускать дым. Покончив с сигаретой, она ткнула окурок в стеклянную пепельницу и сказала:

— Вот верное средство запустить мотор.

Она подмигнула Эми, поднимаясь со стула, и понесла свою тушу в туалет.

Поразительно: Эми и в голову не приходило, что сигарета как-то связана с походом в туалет. Вовсе не для этого они со Стейси Берроуз курили в рощице за школой. И она бы никогда не подумала, что взрослая женщина без тени смущения может прилюдно рассуждать вслух о работе своего кишечника. Собственно, это и наводило Эми на размышления о том, насколько они с матерью отличаются от других людей. Толстуха Бев возвратилась из туалета и, усевшись со вздохом, сощипнула со своей необъятной безрукавки несколько крошечных шулежек.

— Так, — Бев потянулась к телефону, под мышкой на пройме ее бледно-голубой блузки проступил влажный полукруглый отпечаток, — самое время звякнуть старушке Дотти.

Она звонила Дотти каждое утро. Прижав трубку подбородком к плечу, Бев тупым концом карандаша набрала номер.

— Ну что, еще кровишь? — спросила она в трубку, постукивая розовыми ногтями по крышке стола, розовые пластинки ногтей были почти вдавлены в мякоть пальцев.

Цвет ногтей назывался «розовый арбуз» — Бев показывала Эми бутылочку с лаком.

— Идешь на рекорд? На работу не спеши — никто тут по тебе и не думает скучать.

Она взяла со стола каталог «Эйвон» и принялась обмахиваться им, откинувшись на спинку стула, стул под ней жалобно скрипнул.

— Вот и я об этом, Дот, гораздо приятнее смотреть на милую мордашку Эми Гудроу, чем слушать твое нытье. — Бев снова подмигнула Эми.

Эми уткнулась в калькулятор, складывая очередные цифры. В приятных словах Толстухи, конечно, не было ни капли правды. На самом деле она очень скучала по Дотти. Да и как могло быть иначе? Они дружили всю жизнь и просидели в этой комнате дольше, чем Эми прожила на свете, хотя для самой Эми это было непостижимо. К тому же надо учитывать, до какой степени Толстуха Бев любила поговорить. Она сама так и сказала: «Я не в состоянии заткнуться и на пять минут». Как-то раз Эми специально засекала время, и все в точности подтвердилось. Бев объясняла: «Это физическая потребность», и так оно и было, наверное. Казалось, необходимость болтать была такой же острой, как истребление мятных леденцов или курение, и Эми боялась, что своей замкнутостью, наверное, разочаровывает Толстуху Бев, которая ей очень нравилась. Совершенно неосознанно она винила в этом мать. Мать ее тоже не отличалась разговорчивостью. Сидит целыми днями и стучит на машинке — хоть бы к кому подошла, спросила, как дела, пожаловалась на жару, наконец. Наверняка мать знала, что ее считают зазнайкой. И уж точно такое отношение к матери не могло не сказаться на отношении к дочери.

Но Бев не подавала никаких признаков разочарования тем, что делит свой угол с Эми. Повесив трубку, она подалась вперед и, понизив голос, доверительно сообщила Эми, что во всем городе нет большей эгоистки, чем свекровь Дотти Браун. Дотти захотелось картофельного салата (а это очень хороший признак), но когда она сказала об этом свекрови, у которой этот салат получается отменно — это все знают, — так вот, Беа Браун предложила Дотти встать с постели и собственноручно начистить картошки.

— Кошмар! — согласилась Эми.

— Не то слово! — Толстуха Бев села на стул и зевнула во весь рот, она похлопала себя по мясистому второму подбородку, и глаза ее увлажнились.

— Детка, нужно выходить замуж только за того, чья мамаша уже в могиле, — сказала она, покачав головой.

Неопрятная фабричная столовая была запущенной и обветшалой. По одну сторону у стены выстроились торговые автоматы, а вдоль другой тянулось битое зеркало. Столики, покрытые обшарпанной клеенкой, стояли как попало, женщины сдвигали их по своему усмотрению и раскрывали пакеты с завтраками, выкладывая банки с газировкой, извлекая сэндвичи из вощеных бумажных свертков. Как всегда, Эми расположилась подальше от треснутого зеркала.

Исабель сидела за тем же столиком, она покачала головой, возмутившись словам Беа Браун в адрес Дотти. Арлин Такер предположила, что, видимо, все дело в гормонах — стоит повнимательнее глянуть на подбородок Беа Браун, и сразу заметишь, что у нее там пробивается борода, и Арлин была твердо убеждена — подобные женщины склонны к отвратительным выходкам. «Вся беда, — заметила Роззи Тангвей, — что за всю жизнь Беа Браун не работала ни дня». А потом разговор перестал быть общим, развалившись на части, голоса перекрывали друг друга. Короткий взрыв смеха сопровождал одну историю, другую слушали, сочувственно цокая языком.