2. Переводы. Не столько истинные апокрифы, сколько утерянные труды, но мы можем отметить здесь: а) перевод «Госпожи Бовари», сделанный Джулиет Герберт, который автор читал и провозгласил «шедевром»; б) перевод, упоминаемый в письме 1844 года: «Я читал “Кандида” двадцать раз, я перевел его на английский…» Это не похоже на школьное упражнение — скорее речь о добровольном ученичестве. Судя по причудливому использованию английского в письмах Гюстава, перевод, вероятно, добавил оригиналу ненамеренного комизма. Он даже английские географические названия не мог записать правильно: в 1866-м, делая пометки об изразцах минтонского фарфора в Южно-Кенсингтонском музее, он превращает Сток-он-Трент в «Строк-он-Тренд».

3. Художественная литература. Этот раздел «Апокрифов» содержит большое количество ювенилий, полезных разве что биографу с психологическим уклоном. Но книги, которые писатель не пишет в отрочестве, — иные, нежели те, что не написаны автором-профессионалом. За взрослые не-книги он должен отвечать.

В 1850 году, в Египте, Флобер проводит два дня, размышляя над историей про Микерина, благочестивого царя четвертой династии, который, по легенде, открыл храмы, закрытые его предшественниками. Впрочем, в письме к Буйе романист дает своему герою более грубую характеристику — «тот царь, что сношается с собственной дочкой». Может быть, интерес Флобера пробудился, когда он узнал (или даже вспомнил), что в 1837 году саркофаг царя раскопали и увезли в Лондон англичане. Гюстав мог его лицезреть, когда посетил Британский музей в 1851 году.

Я сам недавно попытался его лицезреть. Мне сказали, что саркофаг не относится к числу ценных экспонатов и его не выставляли с 1904 года. Когда его привезли, считалось, что это четвертая династия, но потом оказалось, что двадцать шестая; частицы мумифицированного тела внутри, может быть, принадлежат Микерину, а может, и нет. Я испытал разочарование, смешанное с облегчением: что, если бы Флобер продолжил работу и вставил в роман подробное описание царской гробницы? У доктора Энид Старки появился бы шанс прихлопнуть еще одну Ошибку в Литературе.

(Может быть, посвятить доктору Старки статью в моем карманном путеводителе по Флоберу; или это избыточная мстительность? S — Сад или Старки? Кстати, «Лексикон прописных истин Брэйтуэйта» отлично продвигается. Все, что вам нужно знать о Флобере, чтобы не ударить лицом в грязь! Еще несколько статей, и я закончу. Я уже вижу, что с буквой X у меня будут сложности. В «Лексиконе» самого Флобера на букву X ничего нет.)

В 1850-м, будучи в Константинополе, Флобер объявляет три проекта: «Une nuit de Don Juan» (к которой даже был составлен план), «Анубис», история «женщины, которая хочет совокупиться с Богом», и «мой фламандский роман о девушке, которая умирает девственницей и мистиком… в маленьком провинциальном городке, в глубине сада, засаженного капустой и фруктовыми деревьями…». В этом же письме Гюстав жалуется Буйе на опасность слишком тщательного планирования: «Увы! Мне кажется, что если столь тщательно препарировать еще не рожденных детей, не хватит похотливости, чтобы их сделать». В указанных случаях Гюставу не хватило похотливости, хотя в третьем проекте некоторые видят смутное предзнаменование то ли «Госпожи Бовари», то ли «Простой души».

В 1852–1853 годах Гюстав всерьез размышляет над «Спиралью» — «большим метафизическим, фантастическим и крикливым романом», чей герой живет типично флоберовской двойной жизнью — он счастлив в мечтах и несчастен в реальности. Понятно, какой из этого вывод: что счастье существует только в воображении.

В 1853 году возрождается «одна моя давняя мечта»: роман о рыцарстве. Даже после Ариосто такой проект все же осуществим. Гюстав объявляет, что он привнесет в этот предмет «ужас и большую поэзию».

1861 год: «Вот уже давно я размышляю над романом о сумасшествии, точнее — о том, как именно сходят с ума». Примерно тогда же или чуть позже он обдумывает, по словам Дюкана, театральный роман; он сидит в актерской уборной, записывая откровения чрезмерно разговорчивых актрис. «Только Лесаж в “Жиль Бласе” коснулся истины. Я открою ее во всей наготе, потому что невозможно представить, до какой степени она комична».

В это время Флобер уже наверняка понимает, что любой полномасштабный роман отнимет у него пять — семь лет и большинство отложенных проектов впустую выкипят на медленном огне. В последние двенадцать лет его жизни мы обнаруживаем четыре основных замысла плюс весьма интригующий пятый — нечто вроде roman trouv'e.

а) «Гарель-Бей», восточная история. «Будь я помоложе и побогаче, я бы вернулся на Восток, чтобы узнать современный Восток, Восток Суэцкого перешейка. Большая книга об этом — моя давнишняя мечта. Я бы хотел показать дичающего европейца и цивилизующегося дикаря! Разработать контраст между двумя мирами, которые в конце концов сливаются… но поздно».

б) Книга о сражении при Фермопилах, которую он собирался писать после «Бувара и Пекюше».

в) Роман о нескольких поколениях руанской семьи.

г) Если разрезать червяка надвое, у головы вырастет новый хвост; что удивительно, у хвоста тоже вырастет новая голова. Именно это произошло с оплаканной концовкой «Воспитания чувств»: она породила целый роман, поначалу названный «При Наполеоне III», потом — «Парижский дом». «Я напишу роман про времена Империи (передает нам его слова Дюкан) и покажу в нем вечерние приемы в Компьене, со всеми посланниками, маршалами и сенаторами, которые, звеня орденами, склоняются ниц, чтобы поцеловать руку Принца империи. О да! Эта эпоха обеспечит материал для фундаментальных книг».