Эта воинственная старая дама (кузен Ника в шутку называл ее La Generalsha) воссоединилась с нами недавно, проделав по России собственный извилистый путь; теперь она и ее верная Христина занимали комнатку на дальнем конце коридора. Обе ужасно постарели за последние несколько лет, однако телесная слабость ни в малой мере не сказалась на боевом духе моей бабушки.

— Меня в этой комнате, почитай, как в тюрьме держат, Сережа, — жаловалась она. — Покойное кресло, что в гостиной, твоя матушка никому уступать не желает, так какой же у меня остается выбор? Но все к лучшему. Здесь повсюду такая грязь! Не говори мне, что ты ее не заметил. Ma^itresse de maison [62] твоя матушка и всегда-то была никудышной, но теперь стала полностью безнадежной.

Меня тоже приводил в некоторую оторопь царивший в квартире общий беспорядок: переполненные пепельницы, неубранные постели, груды грязных тарелок и стаканов на кухне.

— Как твоему отцу удается сносить такой хаос — это выше моего разумения, — с горечью продолжала бабушка, — хотя то же можно сказать и о многих иных его качествах. А еда, Боже ты мой! Sauerkraut! Wurst! Klopsen! [63] Пфа! Как прекрасно мы питались в России! Обедали, точно люди царской крови, да мы и были людьми царской крови. У меня просто сердце разрывается!

По крайней мере ты, мой дорогой, все еще стараешься одеваться прилично. Но какой же ты тощий. Как будто тебя любовь истомила. Или так оно и есть? А кстати, как там мой милый маленький Костя? Все еще остается накрахмаленным англоманьяком? А этот его приятель-воитель еще при нем? Он рассказывал тебе о своей интрижке с офицером конногвардейцем из Императорского Эскорта? Как же он скандализировал тогда своего отца! Но я вмешалась и защитила мальчика. О, твой дед никогда меня одолеть не мог. Я все знала. Могла и его обесславить. Надо бы мне как-нибудь засесть за мемуары. От них многих корчи хватят.

Дни я проводил довольно приятно. По утрам мы — отец, Ника и я — посещали репетиции Филармонического; по вечерам занимали в зале филармонии стоячие места у задней его стены — сидячих позволить себе не могли. Иногда я заглядывал после концерта в клуб «Адонис» на Бюловштрассе, который показал мне услужливый Ника, — впрочем, я слишком был занят мыслями о том, как проводят в Швейцарии время Володя и Бобби, чтобы отнестись с полным вниманием к удовольствиям, которые сами лезли мне в руки. Как я ни силился, разобраться до конца в моей странной, невразумительной ревности мне не удавалось. В конце концов мы получили открытку, известившую нас, что эта парочка направляется на север, в Берлин.

Впрочем, Володя приехал один, объяснив, что Бобби в последнюю минуту передумал и решил навестить в Парме свою матушку [64] . Мне, снова обманутому в ожиданиях, — хотя на что я, если говорить начистоту, рассчитывал? — пришлось довольствоваться обществом Светланы Зиверт, новейшего увлечения Володи. Одно о моем брате можно было сказать с уверенностью: по ходу лет Володя становился в его амурных делах все менее скрытным, — возможно, потому, что каждому довольно было заглянуть в «Руль», чтобы проследить, читая стихи, за шумным шествием самых последних чувств «Сирина».

Со Светланой я подружился на удивление легко. Она была на пять лет моложе брата, ей только-только исполнилось семнадцать — темноглазой красавице, очень живой и энергичной на милый, трогательный манер. Ее бойкий смех отдавался эхом по углам нашей гостиной, музыкальный голос пролетал по коридору квартиры.

Я никогда не встречал женщину, которая с таким изяществом носила бы шляпку-клош.

Когда погода портилась, а это случалось нередко, она играла на старом «Беккере» Брамса; временами я присоединялся к ней, и мы в четыре руки исполняли Шуберта. Володя взирал на нас с безразличием, выражение коего появлялось на его лице всякий раз, что ему приходилось слушать музыку. В ясные же дни мы играли в парный теннис на пришедшем в упадок публичном корте, находившемся неподалеку от нашего дома, — Володя в паре со Светланой, я — с ее сестрой Татьяной. Потом мы отправлялись в одну из кондитерских Курфюрстендамм или в какое-нибудь из русских кафе, во множестве открывшихся в Шарлоттенбурге.

В один из вечеров любопытство взяло надо мной верх и я обрушил на Володю шквал вопросов. Понравилось ли ему в Швейцарии? Собираются ли они съездить туда снова?

Должно быть, мой отчаянный натиск застал Володю врасплох, потому что ответ его прозвучал резко:

— Калри чересчур переменчив и меланхоличен. И с твоего разрешения, я смертельно устал от этой темы.

В первые несколько недель после возвращения в Кембридж Бобби практически не попадался мне на глаза. Но затем в один сырой вечер, перед самым закатом, — семужных тонов облака неслись по небу, такому синему, что замирало сердце, — мы столкнулись на улице и обменялись взглядами, и на сей раз он ошеломил меня, заговорив.

— Вы ведь брат Владимира, — сказал он.

— Совершенно верно.

— Да, я так и думал.

Казалось, он не знает, что сказать дальше. Едва ли не впервые в жизни я сам продолжил разговор, и без каких-либо колебаний.

— Я как раз направляюсь домой, чтобы выпить чаю. Не желаете ли и вы?

Бедность моего жилища смущала меня, однако графа Маголи-Серати де Калри она, похоже, нисколько не удручила. Он сбросил университетскую мантию, под которой обнаружились канареечный блейзер и сапфировая рубашка, и преспокойно опустился в плетеное кресло, приветствовавшее его артрическим похрустыванием. Пока я возился с чаем, он раскурил трубку и занялся осмотром моей книжной полки.