Джеральд Мерфи встретил меня у сходней. Он оказался простоватым мужчиной с открытым лицом, нимало не отвечавшим моим представлениям о богатом американце (его семье принадлежала империя изделий из кожи). Мне еще предстояло полюбоваться его немногочисленными, но чрезвычайно оригинальными картинами, написав которые он погрузился в молчание — в художнический эквивалент такового.

Подкрепившись в баре бокалом шампанского, я вышел к поручням барки, чтобы дождаться появления Кокто. По счастью, появился он скоро. И с какой свитой! Слева от него выступал бледный, тучный Дягилев с его фактотумом Борисом Кохно, справа — поразительно красивый Серж Лифарь. За ним — prima ballerina труппы Вера Немчинова, сопровождаемая Эрнестом Ансерме, под дирижерской палочкой которого обрела вчера столь трепетную жизнь «Свадебка».

Лифарь и Немчинова взошли по сходням, а Дягилев остался на берегу. Несмотря на понукания Кокто и Кохно, подняться на барку он отказывался.

— Пожалуйста, Сергей Павлович, нас ждут, — настаивал Кохно.

Дягилев потряс огромной головой, на которой каким-то чудом держался крошечный котелок. Затем поправил монокль, пожевал нижнюю губу и гневно спросил:

— Почему меня не предупредили?

— Тут совершенно безопасно, — заверил его Кохно. — Даю вам слово.

Дягилев вытащил из кармана носовой платок и начал отирать им пот со лба.

— Когда говорят «ресторан»…

— Совершенно безопасно, — повторил Кохно.

Голос Дягилева стал визгливым:

— Почему никто не потрудился предупредить меня? Неужели нет на свете ни единой души, которой я могу доверять? Ступай! Приведи Лифаря. Ни на одного из вас, неблагодарных сукиных детей, положиться нельзя.

— Гонолулу, — безмятежно и монотонно произнес молчавший до этой минуты Кокто. — Самое успокоительное слово в любом языке. Просто повторяйте за мной: Гонолулу.

Дягилев перестал промокать лоб и одарил Кокто на удивление очаровательной улыбкой.

— Подобные глупости навряд ли способны успокоить меня, Жанчик. Ну да ладно, если мне написано на роду умереть именно сегодня, тем хуже для моих кредиторов.

С этими словами он, крепко сжав одной рукой гнутую рукоять трости и локоть Кохно — другой, понес свое тучное тело вверх по сходням.

А поднявшись без опасных происшествий на палубу, остановился, чтобы обозреть толпу гостей. Когда он узнал меня, я ощутил дрожь испуганного возбуждения.

— О, мой дорогой собрат-изгнанник, — сказал он, подойдя и пожав мне руку. По-видимому, неприятные обстоятельства прежней нашей встречи совершенно выветрились из его головы. — Что слышно о нашем священном отечестве? Мне известно о вашей утрате, мой мальчик, примите мои искренние соболезнования. Для нашей трагической страны это потеря непоправимая.

На миг мне показалось, что в его водянистых глазах заблестели слезы, но тут он повернулся к Кокто и проурчал:

— Вы уже знакомы с этим юношей, мой дорогой?

— Мы уже полюбили друг друга, как котята молоко, — ответил Кокто. — Не правда ли, mon cher?

— П-п-правда, — подтвердил я.

Кохно, подошедший к нам с двумя высокими, узкими бокалами шампанского, протянул один Дягилеву, другой — Кокто. Сергей Павлович не без изящества принял бокал, приобретя сходство с медведем, нюхающим золотистый тюльпан.

Кокто заморгал — часто-часто.

— О Боже — нет, мое милое дитя, я не терплю спиртного. Пьянство — ужасный порок. Прошу вас, унесите это. Дайте мне лучше глоток негритянского джаза. Неужели Джеральд и Сара не сообразили пригласить оркестр? Зачем нужны американцы, если от них невозможно получить музыку? Мы просто-напросто должны получить ее. Иначе, дорогие мои, этот вечер погиб. Простите. Пойду искать музыку.

Дягилев, глядя ему в спину, сообщил — таким тоном, как будто эта мысль только что пришла ему в голову:

— Он наконец нашел свое подлинное призвание — управляющего ночным клубом!

Оставшись наедине с Дягилевым и Кохно и жадно глотая отвергнутое Кокто шампанское, я услышал, как Кохно негромко сказал своему властителю:

— Она ему нисколько не нравится, не волнуйтесь.

Я проследил взгляды обоих и увидел окруженных поклонниками Лифаря и Немчинову.

— Конечно, нет, — с горечью произнес Дягилев, — ему нравится только он сам.

— Ну, неправда, — ответил Кохно. — Вы для него — все, и он, в свой черед, жаждет быть всем для вас. Как раз сегодня утром он признался мне в этом.

— Да-да, конечно, — пробормотал Дягилев.

Я попытался присоединиться к их разговору, сказав:

— Мой дядя просил передать вам привет. — Слова эти были правдивы по духу, пусть и не отвечали действительности. Подозреваю, что дядя встревожился бы, увидев меня, беззащитного, в обществе великого Дягилева.

— Ах да. Дражайший Костя. Случившаяся с нашей страной катастрофа стала крахом для множества прекрасных людей, но ему, боюсь, досталось сильнее, чем прочим. Он все еще страдает от ударов, нанесенных и гордости его, и карману?