Не опуская взгляда на кафедру, Сирин начал читать стихотворение, голос его звучал сильно и ровно. Я сидел, затаив дыхание. Когда стихотворение закончилось, зал взорвался восторженными аплодисментами. Брат обвел публику взглядом, похоже, сила спровоцированной им реакции немного смутила его. Он сделал еще один глоток. И начал читать новое стихотворение. Снова шквал одобрения. После нескольких стихотворений напряжение покинуло брата. Он понял, что крепко держит публику в руках.

Он отпил еще воды. Я с жадностью разглядывал его. Он красив, уверен в себе и выглядит в смокинге, хоть тот ему и маловат, человеком светским и искушенным. Щеки его чуть отвисли, оттянув книзу уголки губ и слегка изменив разрез глаз. Он походил на грустную, но все еще царственную гончую.

Еще в родном доме я слышал сквозь закрытую дверь, как он читал родителям мелодичные результаты своих последних усилий. Стихи его так мелодичными и остались, но это были уже не речитативы, пригодные лишь для исполнения в гостиной, они стали строгими, сильными, завораживающими, ироничными. Блестящими, как пушкинские. Напевными, как фетовские. И, как блоковские, дивно глубокими.

После нового всплеска аплодисментов он негромко произнес что-то — какую-то переходную фразу, решил я, объяснение, шутку, что-то связанное с водой, которую он допил, или названием рассказа, «Музыка», который собирался прочесть, — похоже, однако, что лишь немногие из публики, если кто-нибудь вообще, уяснили себе его намерение, так застенчиво прозвучали эти импровизированные слова. Впрочем, едва брат прочитал первое предложение рассказа, стало понятно, что он снова в своей стихии. Он читал, декламировал, скандировал, и ясно было, что рассказ целиком хранится в его голове, на лежавшие перед ним страницы брат поглядывал лишь от случая к случаю, — может быть, из желания уверить слушателей, что слова его и вправду записаны: бабочки, выхваченные из воздуха, умело усыпленные при помощи эфира и навсегда приколотые к бумаге.

Читатель помнит, наверное, что к музыке Володя был глух. Как и герой рассказа «Музыка». Он сидит в гостиной, безразличный к пианисту, извлекающему из инструмента бурный поток бессмысленных нот. Взгляд героя гуляет по комнате, и вдруг он, к смятению своему, обнаруживает, что в ней присутствует его прежняя жена, которой он не видел два года. Нежные, мучительные воспоминания об их недолгом супружестве. Он ощущает себя узником музыки, гостиной, присутствия жены. Нет, смотреть в ее сторону он не станет. Он вспоминает, как узнал о ее измене, как решил расстаться с ней. Все это просто нестерпимо. И неожиданно совершенно удивительная нежность сменяет в нем чувство заточения. «Ну, взгляни на меня, — думает он, — я тебя умоляю, — взгляни же, взгляни, — я тебе все прощу, ведь когда-нибудь мы умрем, и все будем знать, и все будет прощено, — так зачем же откладывать…»

Подозревал ли мой брат, что и я сидел в зале? Я знал лишь одно: человек, написавший эти умоляющие слова, не мог быть совершенно бессердечным и уж, во всяком случае, должен был понимать, что они значат для его собственного отвергнутого брата.

Музыка заканчивается. Герой видит, как его бывшая жена прощается с хозяйкой дома, спеша уйти, — ясно, что и она заметила его. И внезапно музыка, казавшаяся ему тюрьмой, становится волшебной стеклянной выпуклостью, под которой они жили вдвоем, дышали недолгое, блаженное время одним воздухом, а теперь это время закончилось, закончилось, потому что она скрылась за дверью, ушла навсегда.

Переход от поэзии к прозе нисколько не уменьшил восторга, который вызывало у публики искусство Сирина. Сидевший рядом со мной Герман тоже аплодировал что было мочи, даром что он, как я хорошо знал, ни слова не понял.

— Чудесно. Это как «Бориса Годунова» слушать, — сказал он; лицо его раскраснелось, на лбу поблескивал пот.

(Зал был перетоплен, да еще и людей в него набилось в этот вечер гораздо больше ожидавшегося.)

Наступил получасовой перерыв. Если я и думал поговорить с известным писателем, вид толпившихся вокруг него десятков людей отбил у меня это желание. Под самый конец перерыва толпа рассосалась, дав мне возможность подойти к брату, однако меня опередила женщина, подлетевшая к нему с какой-то пылкой тирадой. Что именно она говорила, я не расслышал, но, похоже, это была некая взволнованная нотация. Когда-то она явно была красавицей, но теперь черты ее сильно погрубели. В лице женщины присутствовало что-то неуловимо знакомое, однако вспомнить, кто она, я, как ни старался, не смог. Володя бесстрастно выслушал ее нападки, потом возвел взгляд к потолку и поднял перед собой ладони в знак беспомощной, шутливой капитуляции.

— Он определенно получил нагоняй, — заметил Герман. — При столь выразительной пантомиме это можно понять и без слов.

Во втором отделении брат читал две начальные главы его последнего романа «Отчаяние». Читал с иронической отстраненностью, восхитительно подчеркивая тупоумие рассказчика (названного Германом!), с уверенностью и смехотворной неверностью толкующего все, что вокруг него происходит. Довольно быстро становится ясно, что где-то впереди его ожидает жестокое разочарование, однако хитроумная клоунада начальных страниц — бьющая в глаза неспособность рассказчика приступить к повествованию; безумная решительность, с какой он мчит на встречу со своим якобы двойником Феликсом [135] (своего рода преждевременное повествовательное семяизвержение, мастерски создающее необходимый психологический эффект); медленное вызревание гнусного, невероятного замысла Германа — все это предоставляло публике изрядную возможность повеселиться, лишь время от времени создавая ощущение внезапно уходящего из-под ног пола.

Вечер получился великолепный, триумфальный. Завершился он, когда до полуночи оставалось всего пятнадцать минут. Володя читал больше двух с половиной часов, и все это время люди слушали его как зачарованные. Насколько я мог судить, в середине вечера зал покинули лишь Адамович, Иванов и Гиппиус, — что и неудивительно, поскольку они регулярно нападали на Сирина в печати, — компанию им составила также таинственная женщина, за что-то выговаривавшая моему брату.

Поняв, что вновь окружившая его толпа поклонников быстро не поредеет, я сказал Герману, что нам пора уходить. Мне очень хотелось выпить.

— Нет, — ответил Герман. — Поговори с ним, непременно поговори. Неважно, сколько тебе придется ждать. Поверь, он очень обрадуется, если ты подойдешь к нему. Я подожду на улице, покурю. А потом можно будет и выпить, раз тебе так не терпится.

Я стал ждать. Коротко переговорил с Милюковым, которого не видел, к огорчению мамы, несколько месяцев и который, судя по всему, считал беседы со мной своей непременной обязанностью. Несколько более продолжительным получился разговор с Никой, общество которого всегда доставляло мне удовольствие.