Дни настолько однообразно тянулись за днями, что я не помню, сколько времени я находился в Лунинце. За это время опухоль головы спала, глаз оказался неповрежденным, только под правой бровью оставался и долго не проходил твердый на ощупь и болезненный желвак. Удар был мне нанесен явно тупым предметом, а не осколком. Что было на самом деле, я не знаю, могу лишь предположить, вспоминая обстановку боя, что удар я получил деревянной рукояткой разорвавшейся поодаль ручной немецкой гранаты. На левое ухо я стал довольно прилично слышать, правое по-прежнему было глухим. С тех пор я привык в разговоре смотреть не в глаза, а в рот собеседнику, компенсируя недостаток слуха угадыванием слов по движению губ.

Вскоре стали доноситься звуки фронтовой канонады, и мы стали ожидать переезда. Он действительно не замедлил состояться. Подогнали грузовики, затолкали нас в кузова, наполнив их до отказа, отвезли на станцию и перегрузили в грузовые вагоны, задвинув двери наглухо. Поезд тронулся, но куда нас везут, невозможно было предположить: оконце, расположенное под крышей вагона в углу, было забито досками внахлестку. В щели между досками можно было видеть только небо. Ехали больше суток.

Наконец, двери вагона раздвинулись, подошел грузовик, прямо на пол кузова грузовика вповалку нас выгрузили и повезли. Ехали через какой-то город, судя по надписям и вывескам — польский. Подъехали к воротам, за которыми — лагерь. Ряды длинных, наполовину врытых в землю бараков, каждый из которых огражден колючей проволокой. Грузовик остановился у здания, над входом в который трепыхался немецкий флаг со свастикой. Перед зданием — небольшая площадь, по которой с деловым видом снуют немецкие солдаты, в стороне — кучка молодых женщин в советской форме, поют хором «Вставай, страна огромная…», видно, чего-то ожидают. Охраняющие их вооруженные винтовками постовые не обращают на пение никакого внимания. Думаю, что эта группа женщин из захваченного немцами полевого госпиталя. После недолгого ожидания грузовик подъехал к входу одного из бараков, где ожидавшие его прихода одетые в немецкую форму, но со странными красными петлицами люди, говорящие по-русски, очевидно, служители лагеря — полицаи, стали нас по одному затаскивать в барак.

В нос ударило жуткое зловоние. Полутемный проход посередине, по обеим сторонам от прохода — двухэтажные нары. Найдя свободное место на нижнем этаже нар, меня втолкнули туда.

Сосед, лежавший слева от меня, бормотал что-то в забытьи, не отвечая на мои вопросы. Сосед справа охотно ответил и ввел в курс дела.

Лагерь считается лазаретом, в него свозят раненых. Город, в котором он находится, — Холм, поляки называют его Хелм. Кормежка отвратительная, тот же, что и везде, немецкий паек: 240–250 граммов хлеба и жидкая баланда раз в сутки. В конце барака за перегородкой с дверью, на которой написано: Arzt, — перевязочная. Но перевязочных материалов нет, перевязку делают только в обмен на пайку хлеба. Поэтому в бараке такая вонь — гниют запущенные раны.

Получил порцию баланды — вонючей, жиденькой, сваренной из брюквы, правда, попалось волоконце от мяса.

Настала ночь. Сосед слева, явно находясь в горячке, что-то шептал, бормотал, называя чьи-то имена. К утру затих. Оказалось — умер. Сосед справа сказал: «Не говори никому пока. Если не заметят — получим за него хлеб и баланду, разделим». Так и поступили. После «обеда» закричали санитарам, и они вытащили его наружу.

На следующий день после раздачи хлеба я со своей пайкой дополз до перегородки перевязочной, постучал туда. Дверь открылась, и молодой парень в немецком кителе с красными петлицами, на которых было написано Arzt («Врач»), увидев в моих руках хлеб, впустил меня внутрь своего закутка. Как должное, взял хлеб и, положив его в шкафчик, стал готовиться к перевязке. Налил в миску желтоватого раствора реваноля и, сопровождая свою работу расспросами о том, где попал, где служил, умело сделал мне перевязку. Сказал: приходить не ранее чем через три дня — нет перевязочных материалов.

Настали дни мучительного ожидания неизвестного конца. Тянулись они невероятно медленно, точками отсчета времени были раздача хлеба, так называемого чая и баланды.

В бараке не было умывальника, а выходить наружу я еще был не в состоянии. Угнетало состояние немытого тела, рана нестерпимо зудела: в ней завелись черви. Сосед успокаивал: это хорошо, с червями быстрее заживает.

В окошко на противоположной стороне барака были видны кусочек неба, колючая проволока, вдоль которой прохаживался часовой в каске, с винтовкой за плечами.

В бараке ежедневно умирают, мертвецов не спешат уносить (соседи долго скрывают мертвых, получая за них хлеб и баланду).

Иногда в бараке появлялись «купцы», предлагавшие за кусок чего-либо съестного купить или обменять что-нибудь из одежды. Измученный голодом, усиленным необходимостью покупать перевязку за пайку хлеба, я соблазнился видом куска вареного мяса и отдал свою гимнастерку, еще сохранявшую приличный вид, в обмен на драную грязную рубашку. Сосед пристал: «Дай откусить!» Не смог ему отказать, и он отхватил приличный кусок. Кажется, что до сих пор помню, какой вкус был у этого мяса.

Дни тянулись один за другим, не могу определить, сколько это продолжалось. Наконец, меня и еще несколько человек вызвали для переправки в другой лагерь. Не знаю, чем руководствовались начальники нашего барака. Возможно, тем, что я был менее других истощен. От природы тщедушный, я меньше других страдал от голода.

На этот раз нас погрузили в сани, запряженные лошадьми, которыми правил штатский («цивильный») молодой поляк, очевидно мобилизованный для выполнения этой работы. Мы не спеша, в сопровождении пеших конвоиров ехали по улицам городка, на глазах у стоявших вдоль обочин людей. Часто кто-нибудь из них подбегал к саням и совал нам в руки то кусок хлеба, то яблоко, то вареную картофелину. Немцы, охранявшие нас, незлобиво покрикивали на них, но больше для вида.