Так между Морицем и пятидесятилетним прославленным провансальцем, которого записки Цезаря когда-то вдохновили пойти на военную службу и который служил при герцоге Вандомском и при герцоге Орлеанском был серьезно ранен в битве при Мальплаке и отправлен отставку, что и позволило ему заняться изучением фортификации, завязалась дружба. Вобан успел еще послужить в Мальтийском ордене и при Карле XII, после смерти которого окончательно вернулся во Францию, где был назначен полковником, что и стало наивысшей честью, оказанной ему. Однако именно записки, составленные впоследствии им самим, сделали его тем, кем он являлся. Как-то он предложил графу Саксонскому, с которым они давно вели переписку, встретиться лично. Он был очень худым, среднего роста, с открытым, улыбчивым лицом и живыми карими глазами. Ранение, полученное при Мальплаке, до сих пор давало о себе знать — он ходил с тросточкой. За свою долгую и непростую жизнь он научился любить хорошую литературу и обожал театр. И вот именно он и уговорил Морица все-таки посетить «Комеди Франсэз».

— Этим вечером мадемуазель Лекуврёр исполняет роль Федры. Она великолепна... А вам сейчас, похоже, именно великолепия-то и не хватает.

— Мне не хочется никуда идти. Я все еще хромаю! — необдуманно бросил Мориц и тут же осознал свою ошибку. — Прошу прощения, месье, я не хотел...

— Почему нет? Лично я уже привык прихрамывать. Главное — оставаться в хорошем настроении и почаще посещать такие места, как, например, театр! А так как вы везде, куда бы ни отправились, производите настоящий фурор, я бы хотел погреться в лучах вашей славы!

И вот ровно в пять друзья вышли из экипажа, остановившегося на улице Фоссе-Сен-Жермен напротив красивого здания, построенного в конце прошлого века архитектором Франсуа д'Орбэ, треугольный фронтон которого украшала томящаяся Минерва. Над ней развевалось знамя Франции и сияла выведенная золотыми буквами надпись: «Придворный королевский театр Его Величества». Внутреннее убранство, оформленное в серых и голубых тонах, выглядело изящным и современным. Амфитеатр находился на некотором возвышении по сравнению с партером и ложами [66] , а тысячи свечей в огромных люстрах освещали зал.

Шевалье де Фолар, истинный ценитель театра, был невысокого мнения о манерах некоторых зрителей — последнее время стало модным, особенно среди богатой и знатной молодежи, приходить на спектакль с опозданием, иногда даже после первого акта, шумно усаживаться на места, мешая игре актеров и публике. Поэтому они с Морицем пришли точно ко времени начала представления и с третьим звонком вошли в зал, уже заполненный почти до отказа. Шевалье довольно улыбнулся:

— Так всегда бывает, когда на сцене несравненная Адриенна! Она ненавидит, когда ей мешают. Ей даже случалось уходить со сцены...

— Актрисе? И она осмелилась?...

— Да, причем это произошло в присутствии регента, и он ни в чем ее не обвинил. Понимаете, дорогой друг, она совершенно особенная... Впрочем, увидите сами! Хотите сесть поближе к сцене?

Вокруг нее и так располагалось три ряда сидений, занятых в основном так называемой придворной «золотой молодежью» [67] .

Мориц отрицательно покачал головой. Его немалый рост и так привлекал внимание, и ему не хотелось быть уж слишком на виду. К тому же его и так узнавали и замечали. Например, его друг Луи-Огюст де Домб, заметив графа, приветственно помахал ему, не производя при этом шума. Тем временем на сцене появились Ипполит и Терамен, его наставник:

Решенье принято, мой добрый Терамен:

Покинуть должен я столь милый мне Трезен.

Могу ли примирить души моей тревогу

С постыдной праздностью? О нет, пора в дорогу.

Мориц внимательно выслушал причины, по которым этот приятного вида юноша собирался покинуть свою родину, но так и не нашел в них рационального зерна. Однако стихи были написаны отменно и красиво продекламированы. Он сам предпочел бы этим показным страданиям, снедающим античных героев, какую-нибудь комедию, но раз уж они пришли посмотреть на мадемуазель Лекуврёр, приходилось ждать ее появления. И вот, после слов Эноны, объявившей о тяжелой болезни героини, появилась и сама Федра, одетая в темное пурпурное платье с золотом, в драгоценности и с трудом стоящая на ногах. Зал взорвался аплодисментами, которые она остановила, чуть приподняв руку:

Я здесь остановлюсь, Энона, на пороге,

Я обессилела. Меня не держат ноги.

О, этот голос! Этот незабываемый голос, который Мориц так желал услышать вновь и который взволновал его до глубины души! И эти синие глаза, в которых блестели слезы! Эти движения, полные изящества, несмотря на страдания героини! Это была она, она, та женщина, в горностаевом капюшоне, чья карета чуть не раздавила его той ночью! Боже, какой изысканной и волнующей она была! Как зачарованный, Мориц поднялся, чтобы лучше ее рассмотреть... вызвав протесты сидящих позади него. Он снова сел и стал неотрывно следить за ее губами, ослепленный ее красотой, убаюканный музыкальным благородством александрийского стиха, переживая момент полного и глубочайшего восхищения.

После первого акта он собрался было отправиться за кулисы, но де Фолар ухватил его за рукав и вынудил оставаться на месте.

— Чтобы попасть к актрисам, придется дождаться окончания пьесы, — строго проговорил он.

На самом деле, даже те, кто сидел у сцены, оставались на своих местах. Вскоре начался второй акт.

Первые четыре сцены оставили Морица совершенно равнодушным. Он даже не пытался вникнуть в суть происходящего, он ждал только появления Федры. И вот она снова появилась в черной траурной вуали, и снова началось волшебство. На этот раз она подошла к самому краю сцены, повернулась спиной к Ипполиту, которому должна была признаться в своей постыдной любви, ее глаза нашли в толпе глаза Морица, и она страстно проговорила: