Что касается России, то и в ней, по Марксу, революции произойти не могло, поскольку она оставалась феодальным государством, которым Александр II управлял железной рукой с тех пор, как начались теракты; Карл всегда думал и писал, что социализм наступит после капитализма, а не вместо него; в России же капитализм продвинулся ничтожно мало. Кроме того, революционные силы там состояли в основном из анархистов и народников, которые ничего не понимали в его трудах и считали, что капитализм и социализм — западные извращения; народники, в частности, отвергали его теории как исходящие от «язычников». Однако первый перевод «Капитала» появился именно на русском языке, в апреле 1872 года; он был сделан ускоренными темпами двумя эмигрантами из России в Лондоне — Лопатиным и Даниельсоном (которого Маркс особенно уважал, хотя тот поначалу был народником). Книга, напечатанная тиражом в три тысячи экземпляров, была разрешена в России: царский цензор Скуратов, давший «добро», писал: «Хотя политические убеждения автора являются исключительно социалистическими и вся книга носит явную социалистическую природу, ее замысел, конечно, не делает ее общедоступной; к тому же стиль ее строго математический и научный; поэтому комитет объявляет сию книгу свободной от судебного преследования». Мало кто прочтет ее в России, а еще меньше поймет, — добавил цензор. 28 мая 1872 года Маркс, еще плохо читавший по-русски, поздравил Даниельсона: «Перевод выполнен мастерской рукой». В первый же месяц было продано 900 экземпляров — цифра значительная, хотя и не говорящая о массовом успехе.

Остается Германия, где Карл все еще возлагает надежды на эйзенахскую партию Либкнехта и Бебеля, при условии, что они откажутся от сотрудничества с лассальянцами, завороженными государственной властью, как когда-то и сам этот молодой и блестящий адвокат.

Внутри самого съежившегося Интернационала борьба за власть велась еще напористее, хотя ставки в ней сделались ничтожно малы. Карл был убежден, что Бакунин, все так же называвший себя анархистом, на самом деле хотел использовать то, что осталось от движения, чтобы начать повсюду восстановление всех элементов самодержавного государства под названием «революционных коммун». Маркс тревожился, видя, что русский анархист старается превратить исполнительный орган Интернационала в революционный штаб, составленный меньшинством, единство мысли и действия которого означают не что иное, как ортодоксальность и слепое повиновение — Perinde ad cadaver [50] ордена иезуитов! Нельзя лучше сформулировать обвинение в адрес «единой партии», которая позднее сложится (именно в России) и начнет действовать от его имени, — никогда Маркс не станет ее сторонником. И никогда не поддержит принцип партии авангарда, узкого круга элиты. Но именно партия авангарда наделает столько бед после него. Маркс думал, что результата может добиться только массовая партия в условиях парламентской системы.

Поэтому он отнюдь не был намерен передавать Интернационал Бакунину. В июне 1872 года, в новом воззвании Генерального совета («Мнимые расколы в Интернационале»), он в очередной раз обвинил Бакунина в желании внести разлад в рабочее движение. Но у него были и другие заботы, поскольку лето 1872 года ознаменовалось тремя важными семейными событиями, тесно связанными с Парижской коммуной: все три его дочери были влюблены в трех французов — трех журналистов, трех коммунаров, трех чудесным образом спасшихся и миновавших участи тех, кто был 28 мая расстрелян на кладбище Пер-Лашез.

Летом 1872 года Лаура все еще находилась в Испании; она со своим мужем Полем Лафаргом вдохновляла на борьбу испанских революционеров, подвергавшихся преследованиям со стороны напуганных Коммуной властей; в результате этой борьбы под руководством Пабло Иглесиаса вскоре будет создана Испанская социалистическая рабочая партия.

Женнихен в это же время разыскала среди эмигрантов-коммунаров, которым пыталась помочь, Шарля Лонге — журналиста, с которым ее познакомил Поль Лафарг пять лет тому назад. Лонге, директор «Рив гош», своего рода официальной газеты Коммуны, избегнувший пуль, которые сразили Флуранса (другую любовь Женнихен), только что приехал в Лондон и снова начал упорно за ней ухаживать. Они обручились.

Наконец, Элеонора тоже влюбилась в коммунара, уже четвертого в семье — графа Проспера Оливье Лиссагаре. Активный борец за республику во времена Империи, военный комиссар в Тулузе и командир эскадрона в армии Шанзи, журналист и боец Коммуны, он отказался от своего титула и издал под обстрелом шесть номеров газеты «Аксьон», а затем «Трибюн дю пёпль». Спасшись от пуль версальцев и укрывшись в. Лондоне, он навестил Маркса летом 1872 года и рассказал, что делом его жизни станет повествование об истории семидесяти двух дней Парижской коммуны. Он намеревался дать свидетельство перед Историей об ужасной резне, карикатурно представленной в прессе и официальных источниках; он опросит всех, кто выжил, — в Лондоне, Швейцарии, повсюду, где сможет найти изгнанников, и изучит все документы, которые сумеет раздобыть. Он хотел оставить о себе мнение как о журналисте, историке и актере — написать подлинный рассказ об ужасном избиении патриотов реакционным правительством пораженцев. Ведь до сих пор о майских днях рассказывали только победители. Лиссагаре показал Карлу дневник, который он вел во время тех событий — «Восемь майских дней на баррикадах». Свою книгу он намеревался завершить так: «Последняя баррикада в майские дни была на улице Рампоно. Целую четверть часа ее защищал один-единственный коммунар. Трижды ломал он древко знамени версальцев. Последний солдат Парижской коммуны сумел ускользнуть — это была награда за смелость». Этим последним бойцом был сам Лиссагаре, которому невероятное стечение обстоятельств позволило избегнуть гибели в бойне последних дней, как и Лонге с Лафаргом.

Карл покорён. Его новый знакомый спокоен, силен, точен. Конечно, Маркс понимает, что «Лисса» чересчур независим, слишком близок к анархистам, чтобы стать одним из его верных последователей; но он думает, что «красный граф» способен написать одно из тех свидетельств, без которых ни одна социальная теория никуда не годится; и Карл уверен, что найдет в его рассказе подтверждение собственной теории о Коммуне в том виде, в каком он изложил ее в своей последней работе — третьем «Воззвании». А главное — он увидел в этом знакомстве случай противопоставить истину пропаганде, избравшей его своей мишенью, обзывая попеременно то прусским агентом, то тайным вождем Коммуны. Он хочет обнародовать эту правду как можно скорее, и не только на французском, но и на немецком и английском языках. Поэтому он предложил ошеломленному Лиссагаре лично заняться переводом его будущей книги на немецкий язык, а перевод на английский поручить своей младшей дочери Элеоноре — совершенной полиглотке. «Оба перевода, — сказал он, — будут выполняться по мере создания рукописи». Элеоноре тогда было всего семнадцать лет; она выглядела по-мальчишески и была не такой хорошенькой, как Лаура, но все же миловиднее Женнихен. Она еще училась в школе в Сауз-Хэмпстеде, где начала увлекаться театром и политикой. Мятежная во всем, она единственная в семье интересовалась иудаизмом, чтобы «вернуться к своим корням», — к большой досаде своей матери, убежденной атеистки. Отца (тоже атеиста) умиляло всё, что бы ни делала младшая дочь, так напоминавшая ему сына Эдгара.

В восторге от такого предложения Лиссагаре принялся за работу в доме у Карла вместе с отцом и дочерью. Но очень скоро Элеонора пылко влюбилась в «Лисса», который не остужал ее страсти. Карл был против этих отношений: Лиссагаре вдвое старше Элеоноры. «Ради блага моего дитя я должен действовать с массой предосторожностей и бдительностью», — писал он Энгельсу. Не говоря уж о том, что у «пламенного баска», как называл его Карл, была репутация Казановы.

Потом Маркса снова затянуло в политическую деятельность: с приближением сентября — времени ежегодного конгресса Интернационала — отношения между ним и Бакуниным в Лондоне стали сильно натянутыми.

Первые разногласия возникли по поводу места собрания: бакунисты хотели, чтобы конгресс состоялся в Швейцарии, где они чувствовали себя на своей земле, а прочие отказывались, опасаясь «пагубного местного влияния». В конечном счете конгресс состоялся в Гааге — одном из редких мест на континенте, еще открытом для «левых». «Швейцарцы» делегировали туда двух человек, чтобы представить свой проект резолюции, наказав им покинуть съезд, если за него не проголосует большинство.

Карл чувствовал, что этот конгресс имеет определяющее значение: несмотря на всю его славу, а может быть и вследствие ее, Интернационал находился при смерти. Многие его руководители погибли под пулями версальцев; большинство из оставшихся в живых — в том числе его лучшие друзья, обличавшие прусскую экспансию Либкнехт и Бебель, — сидели по тюрьмам в разных странах Европы. На самом деле, было заявлено об участии только пятидесяти шести делегатов. За несколько дней до открытия Карл написал Кугельману, собиравшемуся на конгресс в качестве делегата от Германии: «Речь идет о жизни или смерти Интернационала». Впервые после создания этой организации Маркс решил присутствовать на конгрессе. Он встретил там делегата от Испании и Португалии Поля Лафарга, который, возвращаясь на жительство в Лондон, 1 сентября прибыл в Гаагу вместе с женой и, надо полагать, детьми, о чем свидетельствуют полицейские и гостиничные регистрационные записи: «Карл Маркс и его жена с их дочерью Лаурой и ее мужем Полем Лафаргом». Возможно, Карл воспользовался случаем, чтобы повидаться с двумя сестрами, тетей Филипс и дорогой кузиной Нанеттой, тоже ставшей активисткой Интернационала. Может быть, именно по этой причине Женни вызвалась его сопровождать?