Он понимал и другое: предстояло приложить еще немало усилий, чтобы этот первый проблеск надежды оправдался. Но самое главное уже свершилось: та грань, которая не жизнь и не смерть, а нечто зыбкое, среднее между ними, осталась позади. Власть доктора, как и его ответственность, сразу же обретали определенность, а с этого рубежа он мог и умел действовать.

За окнами операционной уже пламенело очередное курильское утро, полное лохматых туч и дымных отсветов, и меж скалистыми берегами бухты четко виднелась чужая, непривычных очертаний шхуна. Упрямо борясь с усталостью, доктор сидел у изголовья больного, вслушивался в его неровное дыхание, смотрел на чужой несуразный корабль и думал о житейских странностях. В частности, о том, что судьба безвестного, чужестранного моряка не осталась для него, Горшенева, безразличной — затронула, обернулась бессонницей и тревогой.

Его отвлек от размышлений какой-то невнятный шепот — это операционная сестра тихонько разговаривала о чем-то у двери с дежурной санитаркой. Доктор спросил:

— Что там у вас за… секреты?

— Снова прибыл тот маленький японский начальник, — объяснила шепотом санитарка. — Спрашивает про больного…

— Передайте, что больному лучше, — сказал доктор. — Но вы как будто удивлены? Что ж, это благородно: штурман проявляет похвальную заботу о своем матросе.

— Да, уж, конечно, — неуверенно согласилась санитарка. — Только этот японский начальник словно бы не в себе: сколько, спрашивает, стоит у вас… кровь? Не иначе, тронутый.

Доктор усмехнулся.

— Ничего не попишешь, он из другого мира. Там на все одна мерка: сколько стоит? Быть может, он и не циник, просто наивный человек.

В половине третьего дня в больницу прибыл сам капитан шхуны. Маленький штурман теперь сопровождал его как переводчик, всячески подчеркивая свое уважение к шефу, взглядами, жестами приглашая и других проявлять почтительность к столь важной персоне.

Капитан был в летах, но еще крепок, склонен к полноте, сед, морщинист, носил большие темные очки в золотой оправе и, здороваясь, задавая вопросы или отвечая, непременно улыбался.

Доктор вышел в приемную, поздоровался с гостями, кивнул санитарке, и та подала им свежие халаты. Помогая своему шефу облачиться в непривычный белоснежный халат, переводчик успел сообщить с поклоном хирургу, что его капитан является хозяином шхуны и что ему принадлежит еще несколько рыболовных судов.

— Это, возможно, представляло бы интерес для какой-нибудь страховой фирмы, — мягко заметил доктор, проводя гостей в одиночную палату, в которой лежал, недвижно распластанный на койке, худенький юноша, почти мальчик. — Скажите своему шефу, что раненый был безнадежен. Мы сделали все, что смогли. А смогли многое. Мы вытащили вашего матросика из могилы.

Переводчик зашелся длинной трескучей скороговоркой, наклонив голову, выслушал ответ капитана и сказал по-русски:

— Мой шеф поражен вашим высочайшим искусством! Признаться, он было уже простился с этим несчастным. Шефу было его очень жаль. Он знает родных матроса: это старенькие люди, почти беспомощные. Каждый раз, когда шхуна отправляется в море, они приходят провожать ее и долго стоят на берегу. Шеф говорит, что он готов сделать для пострадавшего все, что угодно!

Доктор придвинул капитану стул, сам присел напротив, рядом с койкой больного.

— Мне это приятно слышать, — сказал он. — Кстати, должен сообщить вам, что борьба за жизнь матросика еще не закончена. Не знаете ли вы, штурман, какая у вас группа крови?

— Почему же не знаю? — удивился тот, несколько озадаченный. — Первая группа, но… зачем вам это?

— Быть может, и шефу известна его группа?

Капитан ответил с любезной готовностью, и переводчик сообщил:

— Вторая группа. Да, шеф отлично помнит — вторая.

Доктор обернулся к больному, осторожно погладил его обнаженную руку. Матрос попытался приподняться, глаза у него были огромные, а губы шевелились.

— Он в полном сознании и понимает наш разговор, — сказал доктор. — Вы, наверное, даже не представляете, как его воодушевляет ваша отзывчивость.

Шеф даже зажмурился от удовольствия.

— О, мне это известно: мои люди любят меня. Мои матросы — точно мои родные дети. И как мне их не жалеть? Разве этот мальчик виновен, что так печально сложилась его судьба? Что поделаешь против судьбы? Человек — это щепка, а судьба — течение, и куда она унесет, где выбросит вас или меня, никому не дано знать.

Доктор осторожно поглаживал покрытую ссадинами, разъеденную солью руку моряка.

— Сейчас вам придется, шеф, дать кровь этому мальчику. Именно вторая группа и нужна, а наши запасы на исходе. Между тем больному следует еще сделать два-три переливания. Это обязательно и неотложно.

Лицо переводчика стало неподвижным и жестким, глаза потускнели.

— Вы просите, доктор… Послушайте, вы серьезно? Вы хотите, чтобы я перевел моему уважаемому шефу эти слова?

— А что в них особенного? — сказал доктор. — Здоровью донора это не наносит вреда. Переведите капитану; действовать нужно без промедлений.