Обросший жесткой щетиной, с тусклыми, словно слепыми, глазами, он поминутно захлебывался слюной, — было видно, как боится он, что вот сейчас его перестанут кормить. Он уснул, не вставая со скамьи, даже не доев щей. Его уложили в постель, на большую дубовую кровать, и женщина укрыла его теплым одеялом, расчесала ему волосы, занавесила свет.

Долго еще сидела она у постели, прислушиваясь к свистящему дыханию Варичева, временами придерживая его беспокойные, горячие руки.

Бородач медленно ходил из угла в угол. Тоже останавливался у постели и, положив руку на плечо жены, слушал вместе с ней. Вскоре он ушел, чтобы позвать соседей.

Они осторожно открывали дверь, тихо здоровались с хозяйкой и на цыпочках подходили к дубовой кровати.

Варичев спал, крепко сжимая подушку, держась за нее, как держался он за камень на берегу. Рыбаки уходили, не сказав ни слова, не о чем было говорить, они хорошо знали море.

Проснулся он вечером, через двадцать часов. Комната была пуста. В печке по-прежнему похрустывали дрова. Желтый закат плыл за окном.

Он хотел подняться и не мог — грохот прибоя гремел еще в ушах; тупо ныло разбитое колено.

— Хозяин! — тихо позвал Варичев.

Дверь открылась, и женщина вошла из сеней в комнату. Неслышно ступая по земляному полу, она подошла к постели. Варичев посмотрел ей в лицо. Обветренная, еще молодая, она радостно улыбнулась, показав чистые крупные зубы. Ее глаза, синие, яркие, с искоркой, открылись шире.

— Воды? — спросила она, слегка наклонясь над постелью, быстро оправляя одеяло на его плечах.

— Нет, — сказал Варичев, помолчав и с трудом привстав. — Спасибо…

— За что же? — весело удивилась она и присела рядом на стул. — Воды у нас хватает…

Четкая, прямая морщинка меж бровей ее разгладилась. Подняв руку, она поправила волосы, светлые и пушистые, цвета ковыля.

— Вы знаете за что, — сказал Варичев. — За все спасибо.

Они помолчали. В печке сильнее затрещали дрова. Стук маятника стал отчетливо слышен в комнате. Женщина сказала в раздумье:

— Счастливая долюшка у вас. Так оно всегда бывает: кто кручину большую ведает — радость тому дается.

Еще раз Варичев внимательно посмотрел на нее. Она улыбалась ему, как будто он, незнакомый, чужой человек, был старым, испытанным другом.

— Какое это селение? — спросил он.

— Рыбачье, — сказала она. — Юг Охотского берега. Только совсем это не селение… четыре домика… вот пятый начинаем строить… Глухо у нас, конечно: ни электричества, ни радио еще не завели.

Придвинув ближе стул, она заговорила тише, и Варичев услышал сдержанное волнение в ее голосе:

— Когда вы только открыли дверь, муж все сразу понял… Я тоже все поняла, только глянула на вас… Мы все уже знаем: про аварию «Дельфина»… про то, как остались вы на корабле.

В изумлении Варичев привстал с постели.

— Откуда вы знаете это?

— Вчера ушел «Быстрый» отсюда. Знаете этот корабль? Он доставил лес нам и тару для рыбы. Так вот, на «Быстром» была вся команда «Дельфина»; капитан даже сходил на берег… Ваш капитан… Да чего вы так волнуетесь? — совсем тихо спросила она.

— Что говорил капитан?..

— Он мало говорил.

— Ну, об аварии рассказывал? О команде?..

— Да… и о вас говорил.

Она поднялась со стула, прошла к печке. Варичев ждал.

— Кушать хотите? — спросила она по-прежнему тихо, и в этом вопросе, как и в тоне ее голоса, Варичев услышал заботу, почти сожаление, — она не хотела, чтобы он волновался.

— Вы должны мне все рассказать, — сказал он. — Понимаете… должны!

Она обернулась, снова подошла к постели, легко положила теплую руку на лоб.

— Что же рассказывать-то? Он ведь мало говорил. Когда уже садился в шлюпку, с нашим, с Асмоловым, немного поспорил… Старик Асмолов никогда не промолчит, он коренной, из Охотска… «Где же твой траур, капитан? — спрашивает он. — Черная лента где? По таким ребятам, — про вас значит, — как штурман этот, год надо траур носить… Ценят таких людей большевики, любят их».

Перенеся руку на плечо Варичеву, она снова заставила его лечь. Он слушал, кусая губы.

— Ну, капитан говорит: «Я не люблю таких вот, что… убиваются сами».

Варичев вздрогнул.

— Самоубийц?..

— Да… «Я не мог связать его, — говорит, — и очень сильно жалею». Асмолов наш закашлялся даже. Он всегда кашляет, когда злой. Одышка… «Нет, — сказал ему Асмолов. — Врешь ты, капитан… такие люди гордые. А гордый человек — сильный. К жизни у него крепкая воля… „Дельфин“ твой для другого — железо да дерево, а для него жизнью был…». Так и расстались они… руки не подали друг другу.