Шрифт:
— Хотя бы скорее… — прошептал Степанов.
Далеко впереди, на слабом гребне, показался и скрылся небольшой черный предмет.
— Это он, — сказал Василий Петрович. — Теперь он опять нырнул.
Мы оглянулись на жандармов. По-прежнему неподвижно они стояли у перил.
— Прозевали! — радостно сказал Гриша. — Счастливого пути, дружок!
Вскоре катер вернулся. Жандармы с удивлением смотрели на нас. Они даже взглянули друг на друга. Мы смеялись. Там, в синей ночной мгле, плыл человек, наш безвестный товарищ, и мы невольно напрягали мускулы, как бы стремясь ему помочь. Наверное, он тоже смеялся теперь. Счастливого пути, Окаса!
…И снова тянутся долгие часы вахты. Печально перекликаются склянки на кораблях. Ветер крепчает. Слышен грохот прибоя за маяком. Гриша стоит рядом; улыбаясь, он думает о чем-то своем. И когда он начинает говорить, берег снова темнеет перед моими глазами, дальняя дорога открывается впереди.
— Большая наша земля, — говорит Степанов. — Сколько тропинок ведет к ней. Сколько путников на этих тропах…
Потом он начинает рассказывать о черноморских берегах, о матери, о рыбалке, обо всем, что я знаю не хуже его, но я боюсь прерывать Гришу: так хороша она, эта живая сказка о Родине, за океаном, за шквалами южных морей.
Японская идиллия
В порту Осака я прожил две недели. Каждый вечер я бродил по улицам города, и, наверное, не было в нем ни одного переулка, где бы я не побывал. В одной из ночлежек я встретил Кадо, молодого японца-инженера, который работал грузчиком в доке. Мы познакомились еще раньше, в порту; мне очень поправился этот спокойный человек. Вдобавок он знал русский язык, и многие вещи, мимо которых я мог бы пройти, как слепой, мой друг открывал для меня, и я изумлялся их жизни.
Может быть, во всем этом спокойствие самого Кадо поражало меня. Он ничему не удивлялся, даже своей печальной судьбе. Получив диплом инженера-архитектора, он не нашел работы. Зато ему доставляло большое удовольствие остановиться где-нибудь перед новым зданием: перед Высшей промышленной школой или перед знаменитым Имперским институтом иностранных языков и всячески ругать их планировку. Любопытные прохожие задерживались перед ним, и это лишь разжигало красноречие Кадо. Только перед мрачным замком Осиро, прославленным в истории страны, он вежливо снимал свою потрепанную шляпу.
Ко всему остальному Кадо относился с подчеркнутым спокойствием, если не равнодушием, и я не ошибся, когда однажды сказал ему, что он не просто усталый, но очень старый человек.
Я помню эти молочно-синие вечера, взморье, объятое светом луны, далекие корабли на рейде. Мы шли по узкой улице, увешанной гроздьями фонарей, и как-то незаметно очутились в «веселом квартале». Пьяные американские матросы в пестрых нашейных платках бродили от дома к дому; из открытых окон доносились музыка и смех; ярко светились витрины с фотографиями женщин.
У дверей бара стоял пожилой японец с утомленным, пергаментным лицом и пел песню.
— Он поет о любви, — сказал Кадо. — Онсен — целебный источник — любовь.
Японец пел тихим, словно надтреснутым голосом. Это был старинный тягучий мотив. Люди шли мимо, не обращая внимания на певца. Открывавшаяся дверь толкала его. Но он все пел свою песню.
Я посмотрел на своего друга. Он улыбался.
— Послушайте, это интересно, — сказал он. — Нет большего счастья любви, чем в нашей стране — Дайнихон Тейкоку. Усталый путник, зайди и отдохни, тебя ждет любовь женщины.
— Кто это, нищий?
— Нет, он приглашает гостей.
Мы двинулись дальше по булыжной мостовой, и на углу Кадо взял меня за руку.
— Я знаю этого человека… Видите? У фонаря… Почти каждый вечер он стоит здесь. Он тоже слышит эту песню…
У подъезда под фонарем стоял молодой японец в крестьянской одежде, с длинной камышовой трубкой в зубах. Он смотрел через улицу, на окна второго этажа. Он стоял неподвижно, словно окаменев, и глаза его были широко открыты. Мы подошли ближе, и Кадо тихо окликнул его по имени.
Юноша не расслышал. Мужская тень прошла по занавеске окна, потом донеслись звуки патефона. Японец сделал шаг вперед, но поспешно вернулся. Теперь он крепко прижался спиной к стене, так что казалось — невидимые руки держат его за плечи.
— Бедный человек, — сказал Кадо отворачиваясь. — Это уж просто глупо… Бедный человек.
Мы перешли на другую сторону улицы и еще некоторое время издали наблюдали за юношей у стены.
Слоено продолжая прерванный разговор, Кадо сказал с усмешкой: