— Теперь уходи, мать. Иди к соседям. Они спрячут тебя.

Она с удивлением посмотрела на него.

— Ты, верно, шутишь?

Потом взяла лампу со стола и, прикрыв ее углом платья, вышла на крылечко. Затаив дыхание, они следили за ней. Андрей подумал: в эти самые минуты в море, на мостике «Аю-Дага», командир и штурман тоже стоят в ожидании. Словно оцепенев, замер весь корабль, а тысячи глаз смотрят сюда сквозь ночь.

Медленно она спустилась по ступенькам, бережно неся огонь у груди. Когда она шла через двор, легкий свет дрожал над ее плечами, и ветер трепал платок, но не мог задуть огня: так бережно она его несла.

Олекса первый сел у пулемета. Розовая искра вспыхнула и взлетела. Трепетное пламя побежало по сухим ветвям, его рванул ветер, сразу превращая в бурный каскад, но еще целую минуту она стояла у огня, боясь, как бы он не погас.

Спокойная и строгая, как всегда, она вернулась в комнату, снова зажгла лампу, потом достала краюшку хлеба с полки, разрезала ее на три равных доли и налила три чашки молока.

— Спасибо, мама, — сказал Денис, и рука его задрожала, когда он взял чашку. Счастливыми глазами посмотрел на нее Андрей.

Треск пылающего костра был отчетливо слышен в горнице, но уже скоро, к нему примешались и другие звуки, гулкий и стремительный топот копыт. Олекса склонился у пулемета, отложив хлеб и поставив на пол чашку с недопитым молоком.

Три всадника выметнулись из ночи на свет костра, вздыбили коней, и один из них, ломая доски, тяжело перевалился через забор. Каска офицера тускло блеснула в пламени, и Олексе показалось, он слышал, как несколько пуль щелкнуло о нее. Наверное, он ранил и лошадь, она заржала и понеслась через огород, унося повисшее тело седока. Но два других всадника уже исчезли, и, легко вздохнув, Олекса поднял с пола недопитую чашку молока.

Тот, кто стрелял в Олексу, невидимый, подлый враг был опытным стрелком. Чашка вдребезги разлетелась в руке Олексы, и он откинулся на спину, кровь и молоко смешались на полу. Андрей тотчас бросился к нему, но Денис остановил его.

— Моя очередь, — сказал он спокойно и улыбнулся синими задумчивыми глазами. С улицы прогремел залп, и стекла посыпались на стол и посуда зазвенела на полке. Но Денис уже сидел у пулемета, и Андрей стоял у окошка с гранатами в обеих руках.

Хриплый голос за окном крикнул:

— Уничтожить всех!..

И с улицы на свет костра вбежало не менее десятка солдат. Одной очередью Денис положил их почти у самого крыльца. Прижимаясь к стене, Андрей поднялся на табурет и высадил ногой раму. Он заметил, как в жидком свете молнии блеснули штыки, и одну за другой метнул обе гранаты. Кто-то пронзительно крикнул, и топот копыт снова загремел за окном. Неторопливо Андрей вытащил из-за пояса наган.

Костер у забора горел яростно и высоко, и ни одной тени не появлялось больше в его свете. Но оттуда, из-за костра, с черной стороны улицы, куда отсветы даже не достигали, теперь началась частая стрельба.

Целый час не отходил от пулемета Денис, и все это время мать Андрея стояла в углу, молчаливая, величавая, как всегда, и когда упал Денис, широко раскинув свой сильные руки, она сказала Андрею, беря у него наган:

— Теперь… иди!

За разбитыми окнами горницы шумело море, и Андрею чудились в этом шуме знакомые голоса, он считал минуты, вглядываясь в ночную темень, — помощь все еще не приходила. Там, на «Аю-Даге», огонь костра, конечно, был виден хорошо. Густое пламя летало и металось по ветру. И хотя несколько гранат разорвалось в самом костре, огонь не погас; уже горели доски забора. Четыре раза с улицы, из ночи, отряд оккупантов бросался к дверям дома, и ни один человек не смог дойти до крыльца…

В Андрея стреляли залпами, почти в упор, комья глины сыпались на него со стен и потолка. Он протирал глаза — багровое пламя костра приблизилось, горячее и сплошное, оно стало огромным, и ночь стала светлее, наполненная молнией и огнем. Руки Андрея онемели. Так он и остался у пулемета, не падая, упорный и неподвижный, и, может быть, в эти последние секунды родной солнечный берег плыл и качался перед ним.

Мать подошла к нему сзади. Она попробовала снять руки его с пулемета, но не смогла. Тогда, сбросив с плечей свой пуховый платок, она накрыла им Андрея. Словно прощаясь, она оглянулась на комнату, поправила детскую фотографию сына на стене и вышла на крыльцо. В свете огня она стояла целую минуту, высокая и седая. Ни одного выстрела не раздалось, когда она сошла по ступенькам во двор. В глубине переулка, из-за плетня, поднялось несколько солдат. Они смотрели на нее изумленно. И она видела их совсем близко. Под прицелом десятка дул она прошла к сараю, собрала вязанку хвороста и принесла ее к догорающему костру. Кто-то сказал негромко:

— Мать…

Она не обернулась. Положив хворост на костер, она повернулась и пошла обратно в дом; новая вспышка огня осветила ей дорогу. Уже поднимаясь на крыльцо, она вздрогнула и остановилась. Задыхаясь и крича проклятия, офицер выстрелил в нее несколько раз подряд. С трудом она поднялась на последнюю ступеньку. Опять высоко взлетел огонь костра. Тем, что еще прятались у забора, теперь было видно ее лицо. Она прислушивалась к чему-то. И она улыбалась. Снизу, с моря, доносился глухой шум, как будто волны далеко ринулись на берег и катились все выше, заливая, захлестывая все село. Голоса людей уже отчетливее слышались в этом шуме — партизанский десант развертывался для удара.