В когда-то купеческом городе Самаре на крутом холме над Волгой стоит высокая стелла. Ее венчает мужская фигура. Сверкающая в лучах солнца, она держит в поднятых руках нечто похожее на бумажного голубя, какие пускают из школьных окон изнуренные науками дети. В народе вознесенный к небу летательный аппарат зовется гусем, а сам монумент — Паниковским. Изготовленный на оборонном заводе, он увековечивает тот исторический момент в жизни Михаила Самуэлевича, когда гусекрад поднял бестрепетную руку на свободно пасшуюся в городе Арбатове птицу. Плохо знакомым с творчеством Ильфа и Петрова иностранцам гиды, дабы попусту не тратить время, объясняют, что это надгробный памятник аэрокосмическому комплексу, почившему в бозе с приходом в страну ельцинской разрухи. Те скорбно кивают головами и восхищаются утонченностью печали ранимой русской души. Летом, когда внизу на набережных в многочисленных кафе гремит музыка, Паниковский задумчиво смотрит на толпы гуляющих и пытается понять, что эти люди делают со своей жизнью.

Ваське до размышлений взрослого, много повидавшего человека было далеко. Устав стоять без дела у подножия стелы, он нетерпеливо дергал Анну Игнатьевну за руку и тихо нудил:

— Ну крестная! Ну пошли!..

Та гладила мальчишку по вихрастой голове и приговаривала:

— Неужели тебе не интересно? Смотри, Васенька, красота-то какая! Вон пароход плывет в Астрахань, а там, за Волгой, начинаются озера. А справа, — повела она рукой, — вдали, Жигули…

Получив на побывку внучатого племянника, старая учительница считала своим долгом привить мальку чувство прекрасного и максимально расширить его кругозор. Полине, конечно, не до того, вздыхала она, а парнишкой надо заниматься. Мужика бы ей найти стоящего, а Ваське отца, только где ж теперь хорошего взять-то, когда они перевелись.

— Да видел я уже это сто миллионов раз!.. — хныкал парнишка. — Ив новую церковь ходили, и в краеведческий музей два раза, а я хочу поглядеть на памятник Чапаеву. Ребята во дворе сказали, что у него шашку сперли…

Пропажа личного оружия легендарного комдива была, конечно, сильным аргументом, против которого Анне Игнатьевне возражать было трудно. Если взглянуть на дело философски, то ни белоснежные пароходы, ни тем более Жигулевские горы никуда не денутся, в то время как новую шашку герою анекдотов и затеянной большевичками гражданской бойни могли приделать в любую минуту, и тогда близкий к историческому момент будет окончательно упущен: жди потом, когда ее снова стырят!

Были у Анны Игнатьевны и другие соображения, подталкивающие заслуженного учителя к компромиссу с Васьком. Идя ему на уступки и соглашаясь взглянуть на известный всему городу памятник, она надеялась не то чтобы втереться к внучатому племяннику в доверие, а завести с ним обиняками разговор о событиях на личном фронте ее племянницы. Расспрашивать саму Полину Анна Игнатьевна не решалась, в то время как Васька, простая душа, мог между делом пролить свет на интересовавший ее вопрос. Все предыдущие попытки завязать нужный разговор кончались тем, что он скатывался на рыбалку, но дальше того, что рыбу они удят вместе с неким Ваской Мерцаловым, не шел. По обмолвкам скрытной племянницы Анна Игнатьевна могла судить, что этот взявшийся из Москвы человек играл в жизни Полины какую-то роль, но и только, а ей хотелось больше знать о любимых людях. Как человек добрый и щепетильный, она никоим образом не собиралась вторгаться во внутренний мир ребенка, но и дальше бороться со столь естественным чувством, как любопытство, ей было невмоготу.

Опять же посещение оскверненного варварами монумента можно было использовать в воспитательных целях. Оно давало возможность поговорить как о необходимости вести борьбу с хулиганством, так и о богатстве русской литературы, которую Анна Игнатьевна преподавала в школе уже не один десяток лет.

— Ну что с тобой делать, пойдем посмотрим! — вздохнула Анна Игнатьевна, давая крестнику понять, что идет не только к памятнику, но и на большие жертвы. — Кстати, ты читал повесть Фурманова «Чапаев»?..

Васька, проявляя незаурядные задатки дипломата, выбрал уклончивый вариант ответа:

— Мне ребята рассказывали. Идут Василий Иванович с Петькой по улице, а навстречу им Штирлиц. Вы Анку не видели? — спрашивает Штирлиц…

— Нет, Васенька, — прервала Анна Игнатьевна изложение бессмертного творения Фурманова, — Дмитрий Андреевич писал совсем не о том! — Подозревая, чем закончится не совсем детский анекдот, она поспешила перевести разговор на другую тему. — На примере легендарного героя Гражданской войны он хотел рассказать о человеке, видящем смысл своей жизни в борьбе за справедливое дело…

Слова ее совершенно неожиданно повергли мальчишку в глубокую задумчивость. Они уже выходили с большой, украшенной фонтанами площади, когда он заговорил:

— Скажи, крестная, а что, все писатели пишут о смысле жизни?..

— Ну… — поколебалась заслуженный филолог, — может быть, и не все, но многие. А почему ты спрашиваешь?

— Васка сказал, что заканчивает об этом книгу. Ну, может, и не об этом, но о чем-то таком, я точно не помню…

Слова мальчонки педагога насторожили. С одной стороны, такой поворот разговора был ей на руку, но с другой… Она слишком хорошо знала людей и особенно судьбу тех, кто, на горе себе и близким, задавался философскими вопросами. Участь у них была, можно сказать, общая и незавидная. Анну Игнатьевну не могло не взволновать, что любимая племянница связалась с одним из этих бедоносцев.

— Васка?.. — подняла она театрально брови. — Это который же Васка? Ах да, ты ведь мне говорил! Вы еще ходили с ним пробовать новый спиннинг… Он что же, сам тебе рассказал о книге?..

— Ну да! А еще говорил, что главное в жизни — научиться ничего не бояться и даже смерти. Ребята над ним смеются, а он хороший. Я даже с одним подрался, во, смотри! — показал он почти зажившую ссадину. — Его бабка приходила жаловаться, что я разбил гаду нос!

— Но, Васенька, разве можно так о своих товарищах? — покачала укоризненно головой Анна Игнатьевна.