Я поведал ему о том, как потерпел кораблекрушение, как зверь убил помощника капитана, как охваченные ужасом люди бросались в воду, и даже побывал с ним в районе того места, где находился корабль. Однако море давно уже разбило мое бывшее судно в щепки, так что от него ничего не осталось. Я показал Пятнице разбитую шлюпку, смытую волной при кораблекрушении, которую я тогда не сумел сдвинуть с места и которая теперь совсем обветшала.

Увидев шлюпку, Пятница остановился, о чем-то задумался, но ничего не сказал. Я спросил, что именно привлекло его внимание.

Он помолчал и наконец сказал:

— Моя видеть такая пирога приходить к нам.

Смысл его слов дошел до меня не сразу, но, задавая Пятнице наводящие вопросы, я сумел понять, что похожая лодка приставала к берегу той страны, где он жил. По его словам, ее пригнало туда непогодой. Я подумал, что, наверное, у их берегов затонул какой-то европейский корабль, а лодку при этом смыло волной и прибило к берегу. Но я оказался весьма несообразительным, и мне в голову ни разу не пришла мысль о том, что на ней могли быть люди, спасшиеся во время кораблекрушения, а мысль о том, откуда они пришли — тем более. Поэтому я расспрашивал Пятницу только о лодке.

Пятница описал лодку достаточно подробно, и я начал лучше понимать его рассказ, когда он мягко добавил:

— Мы спасти белых человеков от утонуть.

Тогда, наконец, я спросил его, были ли в лодке белые человеки, как он их называл.

— Да, — ответил он, — лодка полная белые человеки.

Я спросил, сколько же их было. Дикарь насчитал по пальцам семнадцать человек, и тогда я спросил, что с ними случилось потом. Пятница сказал:

— Они живой, жить у мой народ.

Это придало новое направление моим мыслям. Я подумал, что речь могла идти о матросах с испанского корабля, налетевшего на скалы неподалеку от моего острова, которые, увидев, что корабль гибнет, сели в эту лодку и добрались до побережья, где жили дикари.

И тогда я постарался поточнее узнать у него, какая судьба постигла их. Пятница заверил меня, что они все еще живы. Дикари их не тронули и дали им пищу. Я спросил, как могло случиться, что они оставили белых человеков в живых и не съели. Пятница сказал:

— Они стали наша братья, — а потом прибавил: — Наша ест человеков только когда война.

После этого прошло довольно много времени, и однажды, когда мы были на вершине холма в восточной части острова, Пятница посмотрел в сторону материка и вдруг принялся подскакивать, приплясывать и звать меня, потому что я находился на большом расстоянии от него. Я спросил, в чем дело.

— О, радость! — воскликнул он. — Там моя страна, там моя народ!

Лицо Пятницы преобразилось от волнения. Глаза засверкали, и весь он, казалось, был охвачен неудержимым желанием вновь оказаться на родине. Это повергло меня в задумчивость, и в результате доверия к моему новому слуге Пятнице у меня поубавилось. Я был уверен, что, вернувшись домой, Пятница не только позабудет христианскую веру, но и то, чем он мне обязан, и непременно расскажет своим соплеменникам обо мне, и тогда на остров пожалуют сотня или две дикарей, которые меня съедят.

Однако я слишком плохо думал об этом честном парне, в чем потом сильно раскаивался. Как-то мы с ним вновь оказались на этом холме, но в тот день над морем стояла дымка, поэтому земли не было видно. Я окликнул Пятницу и сказал:

— Пятница, тебе хочется вернуться домой, на родину?

— Да, — отвечал он. — Я очень радоваться быть домой.

— А что бы ты стал там делать? — спросил я. — Ты снова стал бы дикарем и начал бы есть человеческое мясо, как прежде?

Он огорчился и, отрицательно помотав головой, сказал:

— Нет, нет, Пятница говорить им, как надо жить правильно. Говорить им, как надо молиться Бог. Говорить им есть хлеб, мясо животных, молоко. Не есть человеков.

— Но они же тебя убьют, — заметил я.

Пятница помрачнел, а потом сказал:

— Нет, нет. Они меня не убьют, они захотеть учиться. — И он рассказал, что они многому научились у бородатых человеков, приплывших к ним в лодке. Затем я вновь спросил, хочется ли ему вернуться домой. На это мой дикарь улыбнулся и сказал, что не может проплыть такое большое расстояние. Я сказал, что мог бы сделать ему пирогу. Он же ответил, что поехал бы домой только в том случае, если бы я поехал с ним.

— Я? — переспросил я. — Но меня же съедят, как только я сойду на берег!

— Нет, нет, — горячо заверил Пятница. — Моя сделать так, что тебя не съедят. Моя сделать так, чтобы они очень любить тебя. — И он рассказал, как добры они были к тем семнадцати белым или бородатым человекам, как он их называл, которые попали в беду и оказались на их берегу.

Признаюсь, что я по-прежнему лелеял надежду покинуть этот остров, и подумывал о том, чтобы присоединиться к тем бородачам, которые, вне всяких сомнений, были либо испанцами, либо португальцами. Одним словом, тогда мной и овладела мысль переправиться с Пятницей на материк и покинуть этот остров; я сказал ему, что мы построим лодку и что на ней он поедет домой. В ответ дикарь мой не промолвил ни единого слова, но вид у него стал очень грустный и серьезный. Тогда я спросил его, в чем дело. Но он ответил вопросом на вопрос: