А Рязанцев продолжал сиять, в близком ожидании минуты, когда начнет красноречиво излагать свои принципы, так сильно рекомендуемые его другом.

Выходя из обеденного зала, Волгин услышал стук порывисто отодвинутого стула и тяжелые, торопливые шаги. Соколовский догонял его. — Прошедши до зала, в котором совершал свое преступление над бахромою, Волгин остановился и обернулся.

Соколовский был бледен как смерть; на дрожащих углах губ у него выступала пена.

— Куда вы? Вы изменяете?

— Изменяю, Болеслав Иваныч. Вы сам видите, мы с вами не могли бы сделать ничего. — Вы стали бы принуждать меня говорить, что мог бы я сказать? — Грозить революциею, как и погрозил вашему усатому старику? — Не говоря о самом себе, — не говоря даже и о том, что это значило бы компрометировать хозяина, спрошу вас: не было ли бы это смешно? Кто же поверил бы? Кто не расхохотался бы? — Да и не совсем честно грозить тем, во что сам же первый веришь меньше всех.

Соколовский опустился на диван, закрыв лицо дрожащими руками:

— Идите, будем бороться с ними! — воскликнул он через минуту, вскакивая.

— Полноте, Болеслав Иваныч; какая тут борьба?

— Нет, я пойду!

— Незачем, Болеслав Иваныч. Слушать Рязанцева они станут и без вашей протекции: люди благовоспитанные; сами просили его говорить, надобно выслушать, хоть уже и не для чего. И после обеда прослушают его программу и похвалят, — зачем быть невежливыми, нелюбезными? — Не хлопочите, обойдется без вас. Лучше поедем со мною. Хочу взглянуть, что с Левицким. Может быть, уже пришел в сознание. Поедем, — а то еще компрометируете себя.

— Нет, я пойду к ним! Буду бороться!

Волгин покачал головою. — Скука с такими несговорчивыми людьми, как вы, Болеслав Иваныч, — скука, уверяю вас, — очень основательно рассудил он.

— И можно ли было ждать от Савелова такой измены?

— Измены никакой нет, — совершенно справедливо объяснил Волгин. — Вы хотели выставить помещикам положение дел в ложном свете. Савелов исполнил прямую свою обязанность, опровергнув клеветы, которые взводили вы на правительство.

— И неужели все погибло?

— Не могло не погибнуть, если бы Савелов и не услышал вовремя о вашей затее. Она держалась только на недоразумении, на одурении от первого впечатления. Все равно, — истина разъяснилась бы, — с обыкновенною своею основательностью отвечал Волгин и объяснил, что жалеть не о чем. Пусть бы и удалось ныне заставить помещиков подписать программу Рязанцева, — через несколько дней они отреклись бы от нее. И были бы правы: подписи их получены обманом, — стали бы говорить они. И точно, обманом. Все дело было совершенно пустое и, правду сказать, недобросовестное. Нечего и жалеть, что оно расстроилось. — Объяснивши это, Волгин вздохнул, подумал, подтвердил: — Да, пустое дело, не стоит жалеть, — и прибавил: — Ну, так что же, поедем, Болеслав Иваныч?

— Нет, я пойду к ним, буду бороться до последней минуты!

Волгин покачал головою и был совершенно прав.

— Изменить, — струсить перед дворянством, кто бы мог ждать этого после победы над Чаплиным!

— Эх, Болеслав Иваныч! — Отдельную личность можно победить, — а целое дворянство, — помилуйте! — Что такое Савелов, чтоб сметь ему и подумать о борьбе с дворянством?

— Такая слабость, такая трусость! — Между ними нет ни одного государственного человека!

— Эх, Болеслав Иваныч! — возразил Волгин, покачавши головою. — Я удивляюсь вам, как это приходит вам в голову такое странное требование, — уверяю вас, это удивительно, — подтвердил он, подумавши, еще покачал головою и пошел в переднюю, остановился, сказал: — Ну, что же, Болеслав Иваныч, поедем со мною, — гораздо лучше, — уверяю, — но, не получивши никакого ответа от Соколовского, протянул руки вставить их в подаваемую слугою шубу, вздохнул, еще раз покачал головою и надел фуражку, после чего совершенно успокоился ото всех своих волнений.

Но более сильное волнение, и волнение радостное, ждало его.

Он надеялся, что найдет Левицкого уже пришедшим в сознание; почти с полною уверенностью в этом он подходил к той комнате, в которой провел столько мучительных часов у постели больного, и все-таки он едва удержал крик восторга, услышав из этой комнаты голос жены: она говорит с Левицким, Левицкий пришел в сознание, Левицкий вне опасности!

— Здравствуйте, Алексей Иваныч, — хорош я? — проговорил Левицкий. Он был еще чрезвычайно слаб и едва мог протянуть худую, худую руку входившему. — Что там, у Илатонцевых? Лидия Васильевна рассказала мне, что вы были у них.

— Хорошие люди, и отец и она, — в особенности она. С какою милою привязанностью она говорила о вас, Владимир Алексеич! — Она и на меня смотрела будто на родного, из-за того, что мы с вами любим друг друга.

— Да, она очень добрая и милая девушка, — отвечал Левицкий. — И я знаю, что она очень любит меня.

Эти слова совершенно сбили Волгина с его мыслей. При своей сообразительности он был совершенно уверен, что Левицкий спешил уехать из деревни именно для того только, чтобы удалиться от Илатонцевой, — что Левицкий влюблен в нее, что любовь его была несчастна. Теперь, при помощи той же сообразительности, он увидел, что ровно ничего такого не должно было быть. Очевидно, чувства Левицкого к Илатонцевой были совершенно спокойные, дружеские, — такие же точно, как и ее к нему.