Вечная история: выходит работник, набирает помощников. Зовут людей к дружной работе на их благо. Собралась масса, готова работать. Является плут, начинает шарлатанить, интриговать. — разинули рты, слушают — и пошла толпа за ним. Он ведет их в болото. — они тонут в грязи, восклицая: «Сердца наши чисты!» — Сердца их чисты; жаль Только, что они со своими чистыми сердцами потонут в болоте

А у работника осталось мало товарищей. — труд не под силу немногим, они надрываются, стараясь заменить недостаток рук чрезмерными усилиями. — надорвутся и пропадут…

И не того жаль, что пропадут они. — а того, что дело останется не сделано…

И хоть бы только осталось не сделано. Нет, хуже того: стало компрометировано. Выходят мерзавцы и кричат: «Вот, они хотели, но не могли; значит, нельзя». — «Нельзя. — Повторяет нация. — Правда; очевидно: нельзя. Только пропадешь. Лучше же будем смирны, останемся жить по- прежнему, слушаясь людей, которые дают нам такой благоразумный совет». — И забирают власть люди хуже прежних.

От Гракхов до Бабефа одна и та же история… И после все она же… Этот жалкий 1848 год…

Потому не лучше ли было б умереть? — Лучше. — для человека, проникнутого живою любовью к людям. Такому человеку жизнь была бы невыносима. Видеть страдание, без надежды помочь — это слишком мучительно для человека с живым чувством. Для меня — очень сносно. Потому я остался жить и не буду раскаиваться. — Четыре часа ночи.

1. Проснулся в два часа, надобно было торопиться на урок. Одеваясь и потом на дороге думал о том, какую новую и великую истину открыл вчера по поводу глупости товарищей и как живо принял к сердцу это диковинное открытие. Не мог не улыбаться, пожимая плечами. Так взволноваться от мелкой неприятности! — Выводить такие грандиозные заключения из пошловатой досады! Бесспорно, глупость их велика, и я рассердился справедливо; бесспорно и то, что был расположен к ним и мог быть огорчен их пошлостью, не делаясь смешным. В особенности было не смешно огорчиться за Черкасова. Но взволноваться до сумасбродства. — хвататься за бутылочку с морфием, потом подбегать к окну это глупо.

И какие великолепные оправдания для пошлого малодушия! — «Незачем жить, потому что не для чего работать: люди глупы и легкомысленны». — Конечно, не очень рассудительны. Но потому-то необходимо работать над улучшением их судьбы. Если бы они были не глупы и не легкомысленны, то и не о чем было бы хлопотать: давным-давно жизнь их была бы устроена превосходно.

Однако странно, что до сих пор нет Ликаонского. Проснувшись, я думал, что он был и ушел, не захотел будить. — Нет, не был, сказала служанка. И до сих пор нет. — уже восемь часов. Не может же он не интересоваться узнать, как я думаю о глупости товарищей; не мог он и не желать сообщить мне поскорее, как и что происходило у них.

Час ночи. Все было приблизительно в том роде, как я предполагал. Вчера после обеда Петров уходил в кондитерскую, как говорил, уходя. Возвратился с новостью о примирении между мною и Степкою. Некоторые поверили — большая часть. — разумеется, и Черкасов. — не хотели слушать. — «Как же ты узнал это? Ты ходил в кондитерскую?» — заметил Ликаонский, уже довольно давно подозревавший, что он стал перенюхиваться с Антошкою. — Петров отвечал, что встретился в кондитерской с письмоводителем Степки. — «Все ты врешь; наверное был у Антошки и вместе с ним сочинил эту сплетню». — «Что тут сплетня! — Двое свидетелей — Антошка и письмоводитель. Спросите их порознь. Если сплетня, то обнаружится». — Товарищи решили: отправить троих спросить письмоводителя; в то же время пригласить в собрание Антошку и допросить. Сделали. Возвратившиеся от письмоводителя принесли то самое, что собрание слышало от Антошки. То самое, что говорил Петров. Я благодарил Степку за согласие с конференциею выпустить меня старшим учителем. Степка отвечал, что всегда желал мне добра. Мы обнялись, поцеловались. Степка обещал сделать представление, чтобы мне дали стипендию для приготовления на магистра. — а это для получения кафедры.

Достоверно! — решило большинство. Но многие еще говорили, что все это очевидный вздор. Черкасов колебался.

Нашлись умные люди, предложившие ему и Ликаонскому съездить, спросить меня. Ликаонский отказался. Бедняжка Черкасов имел ум поехать.

— Зачем ты пустил его, Ликаонский?

— Что ты станешь делать? Сговоришь ли с дураками, когда начнут рассуждать?

— Так по крайней мере не отпускал бы его одного. Поехал бы с ним сам.

В этом, братец мой, точно, сделал ошибку. Не предположил, что он заговорит с тобою так умно. Когда он приехал и передал свой умный разговор с тобою, я увидел, что действительно того и следовало ждать; человек благородный, рыцарь, непорочная девица; Опять же, был взволнован; должен был отличиться умом. Но отпуская, не воображал, что разыграет такого дурака.

Добряк возвратился с искренним убеждением, что я признался. — Тут, разумеется — все уверовали. Один Борисов сохранил здравый смысл, плюнул и ушел. Ликаонский долго спорил. Наконец тоже плюнув и ушел.

Поутру взял Черкасова в Биржевый сад, начал образумливать наедине. — «Не сам ли ты видел отношения Левицкого к Илатонцеву? Нужна ли протекция Степки? Не вызывал ли Илатонцев даже нас с тобою, которых видел в первый раз, сказать ему, не может ли он быть полезен нам? — Почему вызывал? Не потому ли только, что мы приятели Левицкого? Не дал ли тебе слово устроить, что тебя назначат учителем на родину? Затруднился ли тем, что в той гимназии нет вакансий? — Что отвечал на это затруднение? — Переведут какого-нибудь учителя инспектором куда-нибудь, и будет вакансия для вас, будьте спокоен. — так или нет? В ком же другом нуждался бы Левицкий? — Да нуждался ли б он в Илатонцеве? Разве Рязанцев не авторитет в университетском совете? Разве Рязанцев не сходит с ума от Левицкого? Разве не толковал ему постоянно, что ему следует быть профессором?»

— Так; но он сам признался.

— Но ты сам знаешь, он никогда не думал о кафедре; что он хочет быть журналистом и что занять кафедру было б и стеснительно и невыгодно ему?

— Так он говорил; но, видно, не так думал или передумал. Да и я всегда возражал ему, что напрасно он так говорит, что хорошо бы ему быть профессором. Должно быть, увидел, что так. Что спорить, Ликаонский? — Он сам признался.

— Пойми, чудак, ему было обидно твое подозрение.

Пойми, что человек, уважающий себя, не оправдывается в подобных случаях.