Пароходика еще не было видно, но надъ зеленой стной высокихъ камышей, загораживавшей рку почти до самой половины, уже клубился жиденькій, бурый дымокъ, и на пристани поднялась лнивая возня.

Люди и хлопотали, и галдли, что-то тащили и убирали, но замтно было, что все это они продлываютъ вяло, безъ увлеченія и интереса, по привычк, изъ неодолимой необходимости, скучной и нудной. Даже ругались нехотя, и одинъ только пароходный агентъ, рыжій, кривоногій еврей, въ грязномъ, чесучовомъ пиджак, съ изумительно длинными, отвисшими карманами, орломъ носился взадъ и впередъ и во всю глотку, съ видимымъ наслажденіемъ, оралъ и отдавалъ приказанія.

На пристани, — двухъ десяткахъ гнилыхъ, осклизлыхъ досокъ, — этотъ щупленькій человчекъ былъ царемъ. Здсь была его сила и власть, и ужъ онъ пользовился этимъ счастьемъ, широко и съ упоеніемъ. Онъ командовалъ съ такой суетливостью, съ такой напряженной крикливой озабоченностью, какъ если бы и пристани, пароходику, и всмъ людямъ, на немъ находившимся, угрожала немедленная и страшная опасность. Онъ бранился, угрожалъ, ужасался, раздавалъ подзатыльники, — и старый извозчикъ Онисимъ Заверюха, поджидавшій пассажировъ, не дерзалъ взойти на пристань, а скрывался на берегу, за будкой, и изъ этого безопаснаго далека, задумчиво поглядывая на орла въ чесуч, тихонько бормоталъ:

— Отто окаянный!.. Правду люди кажуть: не агентъ, а гинтъ [1] .

— Прочь оттудова! — горланилъ орелъ, указывая короткой рукой на молоденькую, лтъ семнадцати, двушку, стоявшую на краю пристани. — Мамзель, потрудитесь оттудова прочь!.. Ишь, смотри-ка на нее! Думаетъ, когда въ шляпк, такъ надо тамъ стать… Колотушку съ парохода будутъ бросать. Колотушка очень станетъ разбирать, кто въ шляпк, кто въ платк. Такъ по голов трахнетъ — мое почтеніе…

Пароходъ выползъ, наконецъ, изъ-за камышей.

Гулко хлопая колесами и распространяя тяжелый смрадъ — смсь запаховъ машины, соленой рыбы и дыма, — грязненькій, убогій, съ хрипомъ, съ храпомъ, вздрагивая и покачиваясь, подошелъ онъ къ пристани и навалился ободраннымъ бокомъ на край ея. И оттого, что пассажиры — ихъ было десятка три — столпились на одной сторон, хранящій Левіаанъ накренился на эту сторону, а другую быстро поднялъ кверху.

— Назадъ! На той бокъ, на той бокъ! — отчаянно затопалъ ногами агентъ. — Назадъ, мазепы, арестанты…

Пассажиры почти вс были палубные, — народъ бдный, обшмыганный и покорный. Классныхъ было всего трое: какой-то военный, сдоволосая дама съ четырьмя одинаковыми собачками и судебный слдователь, который былъ до того пьянъ, что сходя съ парохода чуть не свалился въ воду.

— Билеты ваши, билеты подавайте, черти, мазепы босоногіе… Благодарю васъ, барыня. Дама съ четырьмя собачками величественно прошла передъ агентомъ. — Билеты наготовьте!

Однимъ изъ первыхъ сошелъ съ парохода молодой человкъ лтъ двадцати-двухъ, смуглый, худощавый, съ легкимъ пушкомъ на подбородк, съ большими, ласково улыбающимися глазами. Онъ улыбался своей сестр,- той самой молоденькой барышн, которой только-что угрожалъ колотушкой распорядительный агентъ въ чесуч. Но двушка еще не замтила пріхавшаго и, съ видимой тревогой, глазами искала его въ толп на пароход.

— Вотъ же я, Соня! — сказалъ молодой человкъ, и взялъ сестру за руку.

— Ахъ, Яковъ!

Они обнялись и крпко расцловались.

— Уходите-съ отсюдова, уходите! — свирпо заоралъ вдругъ агентъ. — Отъ, нашли мсто гд цаловаться! Что ты на нихъ скажешь, а!

Держась за руки, молодые люди отошли въ сторону.

— Здоровъ?.. Пріхалъ благополучно?

— Вполн благополучно… Дома какъ?.. А ты ничего… выглядишь хорошо.

Въ глазахъ Якова, оглядывавшаго сестру, появилось то выраженіе безпокойства и тайнаго страха, которое часто бываетъ у человка, когда онъ близкому, горячо любимому существу, говоритъ слова ободренія, а самъ словамъ этимъ не вритъ, и весь холодетъ и сжимается оттого, что врить нельзя…

— Да, мн лучше, я поправляюсь… Ну что же, разсказывай, парижанинъ, говори: вдь много интереснаго видлъ.

— Господинъ… баринъ… пожалуйте чемоданъ… Извозчика надо?..

— Я повезу.

— Вотъ я повезу.

— Вотъ лучше я.

На пристани и на берегу, между извозчиками, шла уже отчаянная борьба за сдока, и человкъ десять накинулось теперь на Соню и ея брата. Рвали изъ ихъ рукъ чемоданы, рвали ихъ самихъ, тащили за полы, за рукава, расхваливали своихъ лошадей, свои фургоны, самихъ себя, и съ умоляющими нотами и жестами просили «дать заработокъ».

Яковъ остановился въ смущеніи: картина давно знакомая, хорошо знакомая; но за два года отсутствія онъ уже отвыкъ отъ нея, и теперь эта дикая борьба за грошовый заработокъ производила на него особенно гнетущее, почти ошеломляющее впечатлніе. Онъ стоялъ растерянный, и ему какъ то неловко и совстно было, что есть у него вещи, чемоданъ, подушки, что его упрашиваютъ, въ немъ нуждаются, что отъ него зависитъ «осчастливить» извозчика, предоставивъ отвозить себя…

— Господинъ… баринъ… дозвольте… я дешево возьму, я отнесу ваши вещи.