Шрифт:
— Ухожу, ухожу, — торопливо пробормоталъ Яковъ и взялъ со стола давно приготовленныя для него свчку и спички.
— Мы не растворимся! — выпрямилась вдругъ Соня.
Она платкомъ вытирала затопленные слезами глаза и мокроту съ губъ.
— Н--тъ, мы не растворимся! Въ святую землю, подъ снь вковыхъ кедровъ, къ могиламъ великихъ и святыхъ вождей, къ могиламъ пророковъ и царей, слагавшихъ псалмы, поведемъ мы народъ нашъ! И чудо свершится. Вс страданія народа, и вся невинно пролитая кровь его, и слезы его, и живьемъ сожженныя тла, и женщины опозоренныя, и съ крышъ на камни сброшенныя дти, — вс замученные и раздавленные, вс стоны ихъ и молитвы, и предсмертные хрипы — все претворится въ радость и сіяніе для грядущихъ поколній!.. Говорю теб, что такъ оно будетъ! Чудо должно быть, чудо должно быть!.. И человчество пойдетъ за нами, мы озаримъ ему путь! Мы разъ уже дали ему Бога, и мы снова спасемъ его. Впереди всхъ пойдемъ мы, я врю! Свтлые, сильные, радостные! И умиротворенные народы, обрвшіе новаго Бога, послдуютъ за нами… И тогда пусть! Пусть тогда наступитъ всеобщее сліяніе, и пусть создастся на земл одинъ, единственный и высшій народъ!
Соня окончила звонкой, острой нотой. И въ ушахъ Якова эта нота царила еще долго посл того, какъ двушка умолкла.
Онъ съ изумленіемъ, потрясенный, смотрлъ на сестру.
Какъ высшее, непонятное, откуда-то сверху сошедшее существо, какъ пророкъ, стояла она, вдругъ выросшая, прямая, вся осіянная свтомъ энтузіазма, вся преображенная огнемъ вдохновенія. Мощь, великая мощь несокрушимаго, всепобждающаго духа была въ ея глазахъ, въ поднятой кверху рук, въ сверканіи блыхъ и острыхъ зубовъ.
И все приникло въ дом и затихло. И только за окномъ какъ будто что-то трепетно шелестло, и тамъ становилось свтле. Злобные призраки, чернымъ сонмомъ носившіеся по спящему городку и терзавшіе его, дрогнули въ испуг и стали разсеваться и исчезать…
Яковъ стоялъ неподвижно, съ мднымъ подсвчникомъ въ одной рук, съ полуоткрытой коробкой шведскихъ спичекъ въ другой, и не зналъ, что длать.
Моменты высокаго душевнаго подъема были знакомы и ему, но то, что происходило теперь съ Соней, поразило его и смутило.
— Истерія… бредъ… — подползали къ нему смрадныя, липкія, какъ ящерица, слова. Но онъ раздавилъ ихъ съ омерзніемъ и гнвомъ.
И ему хотлось подойти къ сестр, взять ее за руку… поклониться ей, — но онъ не посмлъ… или ему было стыдно… И онъ продолжалъ стоять, съ подсвчникомъ и спичками, и не зналъ, что длать.
А у Сони красная капля выступила въ углу рта, и это походило на то, что двушка держала во рту булавку съ коралловой головкой. Мгновеніе кораллъ продержался, потомъ дрогнулъ, покатился внизъ, и на подбородк повисъ, оставивъ на смуглой кож алый слдъ.
— Дитя мое, Сонечка, доченька! — взмолилась Шейна, схвативъ дочь за об руки:- что хочешь длай со мной… въ другой разъ… въ другой разъ я теб уступлю… а теперь пойдемъ… отдохни.
Соня посмотрла на мать, — прямо въ глаза ея, — и лицо у ней сдлалось вдругъ скорбнымъ и нжнымъ. Она провела платкомъ по подбородку, тихо вздохнула и, поддерживаемая матерью, пошла къ дверямъ.
Яковъ, не шевелясь, исподлобья смотрлъ на удалявшуюся сестру; и когда та скрылась за дверью, глаза его продолжали упираться въ притворенную дверь…
Онъ тихо пожалъ потомъ плечами и чиркнуль спичкой по коробочк. Спичка сломалась, не вспыхнувъ. Яковъ положилъ тогда коробочку на подсвчникъ и съ незажженной свчой направился въ свою комнату. Шелъ онъ на цыпочкахъ, осторожно опуская ноги, и отчего шелъ такъ — не зналъ, и объ этомъ не думалъ.
И Соломонъ Розенфельдъ тоже безшумно, и какъ будто крадучись, вышелъ изъ этой комнаты и исчезъ въ мутномъ сумрак обширной конторы.
Глаза старика полны были странной тревоги, и пальцы судорожно путались въ блой, какъ саванъ, бород…
Всколыхнулось все, встревожилось, бьется и ищетъ выхода, рветъ оковы и съ грохотомъ сноситъ преграды. Молодою кровью орошается крутая дорога, пламенемъ сгорающихъ душъ освщается она, — и гд же конецъ, конецъ?
Вокругъ стенанья, вопли, неслыханная и безумная боль… Спитъ городокъ… Черезъ нсколько часовъ онъ проснется, — и какъ и вчера, какъ и завтра, день полонъ будетъ униженія, и страха, и скорби, и лишеній, — лишеній, какихъ не можетъ выносить человкъ. Больные младенцы припадутъ къ высохшимъ грудямъ изнуренныхъ матерей, и не найдя въ нихъ молока, безъ плача, для котораго тоже вдь силы нужны, будутъ корчиться отъ жгучаго голода. И ихъ изсушенныя матери, и ихъ полуживые отцы, посинлыми, потрескавшимися губами, блуждая угасшими взорами, въ замираніи страха, въ тоск безпросвтности, разбитыми, изъязвленными голосами будутъ что-то говорить, объ эмиграціи, о странахъ на томъ краю океана, о хлб, о правд, о жизни…
И о Бог будутъ говорить они, о великомъ и милосердомъ Бог, все же не оставляющемъ народа своего и посылающемъ ему дтей, крпкихъ и сильныхъ, — дтей, которыя бьются и ищутъ выхода, рвутъ оковы и съ грохотомъ сносятъ преграды, — дтей, которыя кровью своею орошаютъ крутую дорогу и пламенемъ сгорающихъ душъ своихъ озаряютъ глубокія дали ея…
И скоро конецъ, конецъ…
IX
— Соломонъ, — проговорила Шейна, поднимая къ мужу убитое, смоченное слезами лицо. Соломонъ…