— Ничего не могу, ничего изъ меня не выйдетъ, — съ тоской и со страхомъ говорилъ онъ себ:- неврастеникъ, слабнякъ, и нтъ во мн ни силы, ни порыва, ни огня…

Онъ становился мраченъ и угрюмъ, онъ страдалъ глубоко и постоянно, и темной и ненужной казалась ему его жизнь.

Онъ ухалъ потомъ въ Парижъ — учиться медицин, какъ сказалъ онъ отцу. Но за два года пребыванія въ Париж онъ едва ли двадцать разъ постилъ лекціи… Были здсь встрчи съ людьми цльными и сильными, съ людьми мысли и темперамента, и были разговоры глубокіе и страстные. И книги были, такія, о которыхъ въ придавленномъ Мертвоводск и не слыхали… Все больше и больше свта проливалось въ голову Якова, больше огня въ его сердце, и дорога его скоро развернулась передъ нимъ врная и понятная… Оставаться на чужбин дальше уже нельзя было, и онъ ршилъ вернуться домой, къ работ!..

Бодрымъ и гнвнымъ халъ онъ на родину, полный ршимости и силъ. И здсь, при вид родныхъ мстъ, такихъ несчастныхъ, такихъ убогихъ, онъ вдругъ почувствовалъ себя еще боле сильнымъ, еще боле ршительнымъ. Ненависть затопляла его сердце, и гнвъ загорался въ глазахъ…

Онъ продолжалъ смотрть по сторонамъ, на темныя берлоги. Тамъ гніютъ ремесленники, у которыхъ нтъ заказовъ, мелкіе служащіе, у которыхъ нтъ мстъ, мелкіе торговцы, у которыхъ нтъ товара. Безработные рабочіе, люди, не знающіе, куда броситься, люди безъ подобія опредленныхъ занятій; они маклеруютъ, попрошайничаютъ, паразитствуютъ, нищенствуютъ — среди другихъ, тоже маклерующихъ, тоже паразитствующихъ, но въ чуть-чуть боле крупныхъ размрахъ.

Насильственно сгущенная тьма душитъ тутъ всхъ. Искусственно прививаются пороки, уродуется и искореняется все, что есть въ сердцахъ высокаго, человчнаго.

Вс конкурируютъ между собой и враждуютъ, и грызутся, и ябедничаютъ, и доносятъ. Сброшенные въ кучу, сжатые желзнымъ кольцомъ, люди въ бшеной свалк, въ дикомъ напряженіи давятъ другъ друга и озлобляютъ, ожесточаютъ и растаптываютъ и, постоянно униженные, постоянно оплеванные, угрожаемые и истребляемые, въ судорогахъ голода, въ корчахъ болзней, рвутъ жалкій случайный кусокъ на тысячу крохъ. Больныя дти больныхъ отцовъ рождаютъ больное потомство, и младенцы уже въ чрев матери поражены туберкулезомъ, сифилисомъ и безуміемъ. Со скрюченными ногами, со вздутыми животами, съ глазами гнойными, покрытыя язвами и корою скверныхъ сыпей, изуродованныя, безкровныя, въ смрад и грязи, какъ щенята въ выгребной ям, копошатся здсь дти и мрутъ массами, не узнавъ сытости, не узнавъ, что такое часъ безъ страданія.

Въ тоск и страх проходитъ здсь жизнь, здсь нтъ мста передышк, здсь не видятъ къ себ милосердія. Нтъ пощады, нтъ поддержки, гаснуть просвты и гибнетъ надежда. Стонъ, стоящій надъ кладбищемъ, еще мучительне бьется здсь. Угрозы перемшались съ пресмыкательствомъ, съ проклятіями униженная мольба. Здсь люди похожи на привиднія и дни ихъ ужасны, какъ кошмаръ, а сны мучительны, какъ дйствительность.

Но разв духъ погасъ?..

Разв не бродятъ здсь высокія мысли, не бурлятъ горячія чувства, мечтанія свтлыя не расцвтаютъ, не проявляется воля сильная, и крпкіе, какъ гранитъ, не выходятъ отсюда гордые люди?..

О, изумительный, единственный, чудесный народъ!..

Подвода остановилась у небольшого, чистенькаго, свтло-коричневаго домика, съ крылечкомъ и параднымъ ходомъ.

На нижней ступеньк крыльца стояла невысокая женщина лтъ пятидесяти, худощавая и блдная, — мать Якова, Шейна. У нея было больное колно, доктора велли ей лежать въ постели, и потому она не похала встрчать сына. Но здсь, на крыльц, она поджидала, опираясь на костыль, уже больше часа и съ радостной тревогой вперяла глаза въ даль, стараясь сквозь желтую мглу удушливой пыли разглядть подводу съ дорогимъ человкомъ

Тутъ же, подл Шейны, стояла босоногая, щекастая двчонка, Марфушка, и глуповатое, но милое лицо ея, тоже нетерпливое и взволнованное, когда подвода, наконецъ, подъхала и остановилась, освтилось вдругъ такой радостью, такимъ счастьемъ, какъ если бы пріхалъ не паничъ — чужой человкъ, котораго Марфушка никогда и въ глаза не видала, а родной ея, долгожданный и горячо любимый братъ…

Яковъ нжно обнялъ мать, и бережно поддерживая, повелъ въ домъ.

— Гд же отецъ? — спросилъ онъ.

— Не знаешь его? — отвтила Шейна;- онъ-же всегда долженъ опоздать. Въ Гнилушкину экономію похалъ, къ князю Абамелику, рапсъ покупать. Отложить нельзя было: князь вечеромъ узжаетъ за границу… Марфушка! Вылупила глаза!.. Возьми же чемоданъ.

Щекастая двчонка, въ стыдливомъ восхищеніи слдовавшая за пріхавшимъ и не сводившая съ него сіяющихъ, почти благодарныхъ глазъ, громко взвизгнула и, задыхаясь отъ восторга, кинулась обратно къ крыльцу, за чемоданомъ.

Войдя въ домъ, Яковъ снялъ съ себя пиджакъ и жилетъ и сталъ умываться. Мать, прихрамывая и стуча костылемъ, не переставая суетилась около него.

Въ первый разъ разсталась она съ сыномъ на такое, долгое время, и теперь, при встрч, переживала чувства, совершенно неизвданныя, новыя. Каріе глаза ея, обыкновенно тусклые и усталые, теперь сильно оживились, они смотрли и весело, и скорбно, временами на нихъ набгали слезы, и женщина эта сама не понимала отъ чего — отъ радости, отъ умиленія, отъ темнаго ли предчувствія…

Сони въ комнат не было: братъ говорилъ чортъ знаетъ что, оказался человкомъ чуждымъ, и она ршила, что его надо игнорировать. Она твердо ршила его игнорировать… Но не усплъ Яковъ окончить умываніе, какъ она появилась въ дверяхъ и заговорила:

— Какъ вы не понимаете того, что служите въ чужомъ стан!.. Вашими руками загребаютъ жаръ, разрушаютъ классовыя перегородки, а когда ихъ разрушатъ, васъ выпрутъ вонъ и ничего вамъ не дадутъ.

И когда Яковъ отвтилъ, что никто ничего не будетъ давать, и что евреи сами себ возьмутъ то же, что возьмутъ и другіе, Соня стала доказывать, что «взять не позволятъ». У евреевъ берутъ все, — ихъ грудъ, ихъ кровь, ихъ геніевъ, Меерберовъ, Лассалей, Гейне, Спинозъ, — а потомъ имъ предлагаютъ ассимилироваться, раствориться. Вс націи могутъ жить, даже самыя ничтожныя — албанская, черногорская, сербская, — и только еврейство должно умереть, раствориться. И вдь этого требуютъ лучшіе люди. А между тмъ отъ кого получаютъ весь свой свтъ эти лучшіе люди? Кто ихъ Богъ и пророкъ? Еврей Марксъ. О, отчего Карлъ Марксъ не носилъ чисто еврейскаго имени, отчего не назывался онъ Мордухъ? Эти господа, которые требуютъ, чтобы еврейство растворилось, назывались бы теперь не марксистами, а мордухистами.