— Зачем к султану? Вот некрасовцы (запорожские казаки, которые вместе с атаманом Некрасовым ушли за Дунай) подались к султану, а что хорошего вышло? Еще в худшую беду попали. Нет, не к султану надо и ни к черту в пекло! Другое у меня на уме. — Чухрай смолк.

— Сказывай, батько!..

— Не тяни душу!

— Сказывай! — раздались нетерпеливые возгласы,

Семен приосанился, погладил желто-белые усы и понизил голос до шепота.

— Господа казаки, такое дело надо в тайне великой блюсти. А сможете вы? Нет у меня такой уверенности...

— Говори, батько, не бойся, — сказал Яков Рудой.

— Да я за себя не боюсь, — с досадой проговорил Семен. — Чего мне бояться? Я то выживу, а вот вы...

— Сказывай!

Чухрай сердитым взглядом посмотрел на товарищей.

— Ясно, куда шлях наш лежит — на Днепро. Туда, где места привольные, степные. По хуторам да зимовникам рассеемся. Тогда до нас панские руки не дотянутся. А гроши у кого или трофей какой — давайте в кош один складем и по-братски поделим. Ведь их все товарищество наше кровью добывало... Так вот, каждому и дадим долю равную,

— А харч где возьмем, батько, чтобы в пути с голоду не околеть? — выкрикнул Грицко Суп.

— Харч найдем. — Семен показал в сторону молдавской деревни-саты. — Харч на фуры погрузим — и в путь.

— Там теперь и за золото хлеба не достанешь. Крестьяне нынче сами кору деревьев объедают, — возразил ему Грицко.

Чухрай усмехнулся.

— Не понял ты... Мы там хлебушка да сухариков у солдатушек призаймем маленько. Не пропадут они, а нас выручат. Был я в том селе не раз. У склада караул жидкий — по два часовых на амбар. Перевяжем в сумерки...

— Неладно, батько! Неладно! Бунт это... Сибирь, — испуганно вырвалось у Супа.

— Испугался? Знаю, тебе есть пошто в испуг впадать. Гроши измаильские за пазухой греешь. За них у интендантских крыс харчуешься. Вон какую рожу отъел!

Грицко Суп в самом деле отличался розовым полным лицом среди своих бледнолицых изморенных голодом и тяжкой работой товарищей.

От насмешливых слов Чухрая он побагровел. Семен попал не в бровь, а в глаз.

— Что ты, батько? Разве я боягуз какой? — прищурил маленькие светлые глазки Грицко. — Мне тоже тикать отсюда охота. Только харч воинский взять — дело опасное... Воровство это. Бунт.

— Побег — тоже бунт. И за то, и за это — расчет один!

Струсил ты, Грицко... За золото свое дрожишь. А у нас грошей в кишене не так багато, как у тебя. Дрожать нема за что! — зло крикнул ему Яков Рудой.

— Верно говорит Яков!

— Клади гроши, Грицко, на круг, то и бояться перестанешь, — поддержали Рудого казаки.

— Тише, братцы, — гулким басом покрыл голоса спорящих Чухрай. — Дело ясное — харч возьмем. Сходиться всем у склада, как только стемнеет. А теперь айда сабли точить, сапоги веревками вязать. Торбы походные готовить... Да глядите, чтоб начальство не прочуяло... А ты, Грицко, сам решай. Не хочешь с нами идти, так оставайся. Тебе, может, пан Головатый за верность награду какую даст... — насмешливо обратился Семен к Супу,

Тот смущенно заморгал:

— Да я, как все... Я с вами.

В сумерки казаки без шума и кровопролития повязали сонных солдат, отдыхавших в караульной избе, и часовых у склада. Черноморцы запрягли цугом четырех кляч в одну из фур, стоявших на интендантском дворе, и нагрузили ее мешками с пшеном, мукой и сухарями.

Замкнув связанных солдат, в караульной избе, казаки не мешкая двинулись в далекий путь. На облучке тяжело нагруженной фуры уселся Семен. Он правил лошадьми.

Сорок два казака, так называемая полусотня Чухрая, вооруженные саблями и ружьями, в пешем строю сопровождали фуру.

Беглецы благополучно вышли из села. Последний раз взглянули на мерцающие редкие огоньки разрушенного Измаила и свернули по Аккерманской дороге в черную обожженную морозным ветром степь.

Измученным голодом людям было тяжко передвигать опухшие покрытые язвами ноги, обутые в рваные сапоги. Опасаясь погони, Чухрай торопил товарищей.

– Вся хвороба от скорого шага повытрусится. Это сначала невмоготу, а там по привычке легче будет. А за Аккерманом, в обжитых местах, совсем добре станет. Так что швыдше, паны казаки.

Чтобы поднять дух товарищей, он соскочил с облучка, посадил ездовым на фуру самого слабого казака и, обогнав всех, зашагал впереди.

— Двужильный, старый черт!

— Как верблюд!

— А долгоногий! Он —- шаг, ты — два...

— Что ноги! Ты гляди, сила какая! Это только на вид он дохлый...

— И я говорю, что батька наш — верблюд! — восхищались казаки своим старшим.

А он шел впереди и, глухой к просьбам остановиться хотя бы на минутный роздых, как бы тянул за собой всех.