— А пошто на меня такая напасть, ваша светлость?

Бельмяшев прищурил недобрые глаза:

— Ты еще спрашиваешь, клятвопреступник, за что?! — В его бабьем голосе послышались визгливые нотки: — Да за то, что вместо имать бунтовщиков, злодеев предерзостных, ты, изменив присяге, данной державоправительнице нашей, вопреки званию и чину своему, оных крамольников на волю пустил. Да еще верного человека, которого тебе в помощь дали, избиению подверг. Что молчишь? Отпустил злодеев? Ответствуй!

— Что ж, отпустил. И сейчас, в другой раз, отпустил бы... — не повышая голоса, ответил Кондрат. Но в его тоне звучал такой вызов, что Бельмяшев, ожидавший от арестованного офицера отрицания своей вины, был поражен.

— Да, ваша светлость! Я не неволил их, ибо они браты мои по чести казачьей, по кошу вольному...

— Замолчи! Тебя в звание благородное возвели, а ты был и есть отродье хамово, — заскрежетал зубами князь. — Тебя, одного из тысячи холопов, светлейший осчастливил, а ты... Ты так отблагодарил! Лукавый, подлый раб! Таким ноздри рвать да в Сибирь! — Он выхватил из ножен саблю Кондрата и замахнулся на него клинком. — Таких, как ты, четвертовать надобно...

— Осторожно, ваша светлость! Сабля у меня вострая. Неровен час — и порезаться можете! — поднял Кондрат голову и двинулся на Бельмяшева.

Тот невольно отступил назад. «Видать, силен этот хам-крамольник. Пока его саблей срубишь, он голыми руками тебе шею свернет». И, бледнея от страха и злобы, князь, все еще продолжая пятиться, закричал часовым:

— Увести злодея!

Стражники замкнули арестованного в полуподвальном каземате двухъярусного измаильского бастиона, который не так давно Хурделица отбивал во время штурма у турок. В каземате было тесно, темно, а главное, очень холодно — словно в ледяной могиле. Но Кондрат был так потрясен неожиданным поворотом своей судьбы, что ни на что не обратил внимания. Он страдал от другого — от мысли о том, что ему теперь едва ли придется вернуться в свой родной дом в Хаджибей, к Маринке. Вряд ли помилует его тайная экспедиция или кригсрехт, где заседают такие судьи, как князь Бельмяшев. Видимо, не миновать ему — в лучшем случае — разжалования, шпицрутенов и вечной солдатчины. А в худшем, пожалуй, и сибирской каторги. Мрачные думы так овладели Кондратом, что он даже не услышал, как открылась дверь каземата. Очнулся от прикосновения чьей-то теплой ладони к щеке.

— Ваше благородие, что с вами? Ваше благородие! — раздался знакомый голос.

Кондрат вскочил на ноги и больно ударился головой о низкий свод каземата. При ярком свете фонаря он увидел словно вырезанные из дерева крупные черты лица ефрейтора Ивана Громова. Еле передвигая затекшие ноги, Кондрат вылез из своего каменного гроба и с наслаждением распрямил тело. Только уловив запах копченой свинины, он ощутил голод и вмиг расправился с ломтем сала и краюхой ржаного хлеба, которые молча протянул ему Громов.

Покончив с едой, Хурделица поблагодарил ефрейтора.

— Спасибо, братец, теперь мне в этом гробу легче будет. — И, показав на раскрытый каземат, спросил: — А мне не пора снова сюда заходить на отсидку?

— Нет, ваше благородие, заходить сюда уже не надобно. Другой путь вам Василий Федорович уготовил, — сказал загадочно ефрейтор.

— Какой другой, братец? Не пойму, — удивился Кондрат.

— Вот сейчас Василий Федорович придут, сами расскажут. Все и поймете, — невозмутимо ответил Громов и добавил сочувственно: — Лишнее слово дело портит. Вы, ваше благородие, отдыхайте, силушки набирайтесь, а то дорога вам припадает дальняя, лихая.

Кондрат хорошо знал, что ефрейтор умеет молчать — от него больше ничего не добьешься. Поэтому Громова он больше не расспрашивал, а последовал его совету: присел на корточки у порога каземата, прислонясь спиной к стене.

Однако «отдыхал» он так недолго. Вскоре в темном коридоре бастиона зазвучали тяжелые шаги, а потом из мрака вынырнуло два человека. Когда они приблизились, Кондрат увидел Зюзина с солдатом, который, тяжело дыша, тащил какой-то длинный тяжелый мешок, обмотанный холстиной.

— Клади! — коротко приказал офицер.

И солдат положил мешок на каменный пол бастиона.

Зюзин крепко обнял Хурделицу и отвел в сторону.

— Слушай, друг мой бесценный! Тебе, конечно, ведомо, что за беда нависла над тобой? — спросил он тихо, скрывая волнение.

— За беглых, что отпустил,.. А мог ли я иначе, Василий? — стал пояснять Кондрат, но Зюзин прервал его.

— Я все, все, Кондратушка, знаю... Даже то, как ты сгоряча на допросе Бельмяшеву признался. Уже он и приказ отдал — тебя завтра в кандалы заковать и в Елизаветград с конвоем отправить на суд тайной экспедиции. А что это значит, ты разумеешь: поругание чести твоей да мука лютая — Сибирь.

— Я надежду имею, что Иван Васильевич Гудович или светлейший заступятся за меня. Ведь они-то меня знают... Чином жаловали, — выразил свою тайную надежду Хурделица.

— Эх, Кондрат, Кондрат! Ты, гляжу, ровно дитя малое. Нашел на кого надеяться! Да Иван Васильевич Гудович переведен далеко отсюда — Анапу у турка сейчас воюет. Ему не до тебя... А светлейший в Петербурге все еще викторию за взятие Измаила с царицей празднует. Балы дает... Челобитная твоя туда и не дойдет. Впрочем, даже если бы Гудович и Потемкин вот тут сейчас были, вряд ли они тебя из беды вызволили. Они и сами за то, что ты, брат, учинил, карают люто!