И старалась быть откровенной — разве тут слукавишь? Но в уши назойливо лезла шэнти о пиратском капитане Кидде: «Наделал я много скверных дел и Божьи заповеди преступил, когда я шел под парусами…» Капитан Кидд — загорелый красавец в парике, треуголке, в камзоле с кружевным воротником и при шпаге — стоял на юте парусника и улыбался ей: «Мисс, клянусь кровью Христовой, вы очаровательны! Я у ваших ног, моя шпага к вашим услугам! Каким ветром занесло вас, дивный цветок, в карибские воды?»

«Должно быть, это искушение, — решила она. — Ну, хватит! надо помолиться.

Разумеется, я грешила. Грешница — вот кто я. Я немножко воровала в супермаркете, для развлечения и чтобы помочь Долорес — это очень скверно. Не платила за проезд…

Хороша грешница, как первый раз на исповеди… Что, вот это нести на суд Божий? называется покаялась…

С ребятами я не спала, потому что никого не полюбила, и я на это не заводная, мне как-то не по душе, но ведь не грех, что мне нравился Касси? и самой нравиться тоже не грех… узнать бы, что Касси скажет обо мне теперь? Теперь, я думаю, скажут хорошее, мертвых сначала всегда оплакивают, а потом забывают, и меня забудут — так положено. Наверное, я их не услышу, а очень хочется. Бывало, что я ненавидела, но, честное слово, всегда каялась. Мамина дочь — она совсем малютка, это во мне говорила ревность, я не желаю ей зла…

Нет, не то, все не то!

Потом в школе… Господи, почему в людях столько злости?! разве нельзя отстоять свое достоинство, никого не унижая? они же испытывают настоящее тупое удовольствие — не все, но у иных оно изощренное! — надругаться над чувством, какого у них нет или которое им уже не испытать, потому что они рано поумнели, повзрослели, очерствели, как это ни назови; я думаю, они вырастут и останутся одни просто подонками, а другие — подлецами высокой пробы, но вся гадость в них будет спать до случая, а снаружи они будут такие обаяшки, такие милашки, такие правильные, что чуть не тошнит! нет, я не про всех, ведь есть же люди, только мне редко везло на них, вот они и унаследуют царствие небесное, как я верю. А другим я все прощаю; они с их милыми привычками непременно своего добьются и рано ли, поздно ли, их ужалит змея, выращенная ими у себя в груди, и мне одно жаль, что они не поймут, кому обязаны своим горем, а будут валить все на кого угодно и на тебя, Господи, а змею, свернувшуюся у сердца, будут считать счастливым талисманом, приносящим удачу. Но если кто-то, испортив и испоганив жизнь и себе, и людям, раскается душой и скажет молча: „Это я виноват, будь я проклят!“, — то прости его, Господи.

И меня прости, пожалуйста, я веду себя, как настоящая язычница; я говорю, что думаю, и думаю, что Ты меня слышишь. Может, это тоже грех, как я с Тобой говорю, гордыня — я не знаю. О себе я забыла сказать, все про других, а я ничем не лучше. Ты же все прочтешь в душе, правда? для Тебя нет тайн. Вот я; я вся открыта, будь что будет, мне не страшно… хотя я боюсь, конечно…»

Впереди, в далеком конце тоннеля засветилось — ярче, ярче, ярче.

«Нет, еще секундочку, я расскажу сейчас, я огрызалась, когда можно было разойтись по-хорошему, с родными вела себя плохо и врала им…»

Свет ослеплял, дул жаром навстречу, как жерло огромной печи!

«Как? неужели все?! но… я же ничего не успела сделать, пока жила!»

Она вылетела из тоннеля, увидела, что мчится прямо на Солнце, и, ахнув, врезалась в жидкий солнечный огонь и лишь замерла от ожидания — как в тот же миг растаяла, растворилась в огне. О-о, это было так здорово!., так прекрасно!.. Это было освобождение от забот и тревог; счастье, беспредельное счастье ждало ее…

…И тут кто-то глухо крикнул в тумане, далеко-далеко, еле слышно: «Клейн, мало кислорода!»

«О чем это он? кто там кричит?..»

В груди стукнуло — БУМ! БУМ! и после долгого перерыва опять — БУМ!

«Где перекись? — гукали совы в тумане. — В брюшину».

И сами они явились, неслышно пролетели из тумана в туман — две большие пестро-серые совы, мило-ушастые и доверчиво-глазастые, печально поглядели на нее и скрылись. Бывает же — говорящие совы!..

Она подождала немного — не покажется ли еще кто из тумана? вот подумаешь про чудище — и вдруг оно вылезет оттуда… бр-р-р…

Но, к Счастью, никто больше не явился ей из тумана. Она согрелась, повертелась и заснула, высунув из-под одеяла один нос; теплый туман окутал ее глубоким сном без сновидений.

И она забыла, как летела к Солнцу.

*

Клейн и Аник готовили завтрак; возбуждение после мастерски проведенной инкарнации уже улеглось, настало время варить кофе и жарить яичницу с беконом. Если бы кто-то напомнил снулому Анику, что час назад он был готов один очистить холодильник, Аник счел бы это оскорблением — какой может быть аппетит после бессонной ночи, где он оставил свое здоровье, взамен получив жестокую простуду? При виде закипающего кофейника усиливалась головная боль, он то приваливался к стене, надеясь сидя вздремнуть, незаметно для Клейна, то ожесточенно кромсал ножом несчастный бекон, словно он был виноват в том, что вместо желанной дремы гудит голова, и глаза щиплет, как от песка. К огорчению Аника, Клейн выглядел по-прежнему бодро, хотя позевывал время от времени, отгоняя набегающие волны сна; он, не таясь, радовался новому человеку в странном доме профессора Вааля, а Аник, разумеется, ждал от гостьи одних хлопот, забот и нервотрепки.

Профессор ушел наверх, а в комнате прислуги, где собирались перекусить шофер и садовник, шла оживленная дискуссия — как бывает в таких случаях, не предназначенная для хозяйских ушей.

— Вышло-то вышло, — Аник гремел пузырьками в аптечке, отыскивая капли от насморка, — а ты подумай о том, что, кроме наших с тобой, ни одного инкарнатора наготове нет. Ей осталось жить три дня — это что, жизнь?

— В следующее полнолуние и третий будет готов, — переворачивая скворчащий бекон, чуть нараспев ответил Клейн. — Мы нашей малышке пропасть не дадим.