Шрифт:
— Ох, черт!.. — сказал Константин, остановившись, поднеся руку к глазам, точно прозревая от временного затмения. — Как же я забылся-то!..
— Ку-ку! — сказала Анютка, выглядывая из-за печки. — Не поймал!
— Анюта, постой! — сказал он серьезно. — Постой, хватит! Тебе пора уходить. У меня дела еще тут… Я же не просто так сюда ехал, а с поручением от станового!
— От самого пристава! — ахнула Анютка, для которой Леопольд Евграфович был особой, сравнимой по авторитету разве что с государем императором. — Я сейчас! Я мигом! А мы завтра свидимся?! Ты меня сюда еще приведешь?! Еще поиграем?!
— Свидимся! — покорно кивал Костя, подавая ей одежду. — Приведу! Поиграем!
— А ты меня любишь? — спросила вдруг Анюта серьезно.
— Люблю!.. — через силу выдавил он, втискивая в руки ей полушубок и платок, подталкивая уже ее к двери. — Смотри, чтобы дворник тебя не видел! Все, все, ступай уж, наконец! Ступай!
V
— Подлец! Скотина! — в голос бранил он себя. — Как ты мог! Когда она там ждет помощи, он тут себе развлекается с пейзанками! Скотина!.. Простой любви ищет!..
Тотчас устыдившись, вспомнив живо Анютины пылкие слова и ласки и свое холодное, вымученное «люблю», он застонал, разрываясь в противоречиях. Как же так?! Выходит, простая любовь не для него? Ускакать захотел от своей судьбы! Видали хитреца?! Нет уж, брат! Свою судьбу конем не объедешь! Хорошо было с Анютой, но лишь всего несколько минут, а потом снова она… судьба! Порешив, что не время казниться, когда надобно действовать, Константин направился на кухню. Подставив стул, он влез на него с ногами и принялся шарить рукой по выстывшей, не топленной с вечера трубе над заслонкой. Старая побелка, паутина, мусор и труха посыпались сверху на него, попали в рот, запорошили глаза. Обламывая ногти, скреб он по твердой, нерушимой кирпичной кладке в поисках слабого места — напрасно! Все кирпичи стояли, как один, твердо, не шелохнувшись.— Ах ты ж!.. — разочарованно хлопнул себя по бедру Кричевский, оставив на форменной штанине белесый отпечаток пятерни. — Инженеришка, будь он неладен! Подкузьмил! В обман ввел! Подлец! А она-то поверила!..
Вдруг пришла ему в голову спасительная мысль, что не там он ищет. Он снова потянулся вверх, только шарить рукою стал уже не по трубе, а по рыхлой отсырелой стене напротив печной заслонки. Кирпич здесь изъеден был мокрицами и внезапно подался, поехал в сторону, с грохотом вывалился на пол целым куском по ту сторону печи и разбился об доски, разлетелся по всей кухне. Образовалось отверстие, в котором Костины пальцы нашарили нечто тяжелое, твердое, подобное бруску металла, зашитое в суровую мешковину.— Ох, ты… — пропыхтел Кричевский, с натугой стаскивая находку напряженными до судороги пальцами. — Однако тяжесть! Золото тут у нее, что ли? На полпуда, не меньше!
Аккуратно уложив вещицу на стол, под рассеянный и обманный лунный свет, он принялся разглядывать ее, поворачивая, со всех сторон. Это было нечто, формой и размерами напоминающее кирпич, но явно не из глины, и отдавало машинным маслом и отчего-то типографской краской. Мешковина на раскрыве была тщательнейшим образом зашита меленькими стежками в виде конверта, а сам шов поверху многократно покрыт сургучными печатями с какими-то странными оттисками не то солнца, не то короны, так, что добраться до содержимого и изучить его было невозможно, не нарушив целостности печатей. Господин Белавин не пылал желанием знакомить кого-либо со своей вещицей, которую, по выражению княжны, предпочитал хранить на стороне. Приглядевшись, Константин заметил, что с одного боку пара печатей была сломана, а шов нарушен и поверху зашит кое-как, поспешно, вкривь и вкось крупными мужскими стежками, другими нитками. «Видно, Лейхфельдова работа», — подумалось Кричевскому. Порешив не любопытствовать, а просто доставить поскорее вещь нынче же вечером хозяину и покончить с этим, попросив попутно Симона Павловича навсегда забыть дорогу в Обуховскую слободу, Костя засобирался в путь. Нести тяжелый предмет в руках было неловко: печати можно было повредить, да и в глаза бросалось. Молодой человек принялся шарить по комнатам в поисках чего-либо сподручного, да все попадались ему то корзинки, то Сашенькины портпледы, с коими в форме полицейского он представлял бы на улицах забавное зрелище. Наконец в прихожей, под вешалкой нашел он пузатый старый саквояж рыжей воловьей кожи, хорошей выделки, на крепкой костяной ручке, с большим замком, с тонкой пачкой старых бумаг внутри. Вещица господина Белавина в аккурат уместилась на дне, даже бумаг вынимать не пришлось. Посмотревшись в зеркало, носившее все еще следы роковой пули, ранившей Евгения Лейхфельда неделю назад, Константин остался доволен собой. Он осторожно, с оглядкой, вышел из квартиры, тщательно запер дверь и, никем не замеченный, отправился в путь, резонно рассудив, что Сашины вещи соберет и подготовит потом, по возвращению своему, уложив их все в тот же саквояж, когда освободит его от веской таинственной «вещицы». До Шлиссельбургского моста и Лавры пришлось ему пройти пешком, а там он оседлал весьма кстати подвернувшегося «рыболова» — изящную одноконную каретку «товарищества общественных экипажей», с лошадью в шорах и английской упряжи, с бритым кучером в сером цилиндре, гороховом пальто, с длинным бичом в руках. Из-за сходства бича с удочкой остроумные петербуржцы и прозвали этот вид транспорта «рыболовом». «Рыболов» щелкнул бичом, каретка бойко затряслась по булыжной мостовой Старо-Невского, освещенного редкими чадящими масляными фонарями, уступив путь другой, богатой, запряженной четверкой, с форейтором, крикнувшим «Па-ди-и!!», и двумя лакеями на запятках. Сквозь подсвеченные стекла кареты виднелся белый клобук с бриллиантом — митрополит возвращался в Лавру с заседания Святейшего Синода. Костя нечасто выезжал в город и, сидя в шаткой каретке, с любопытством разглядывал все вокруг. Старо-Невский проспект в ту пору обстроен был заборами и невысокими деревянными домами, безымянными переулками, выходящими на пустырь и казацкие казармы. На Конной площади под фонарем возвышался издали видный черный эшафот — значит, сегодня была публичная экзекуция. Знаменскую note 6площадь, обширную и пустынную, заметенную снегом, крутым оврагом пересекала замерзшая речка Лиговка. Вблизи нее, по левому краю Знаменки темнело здание вокзала Петербуржско-Московской железной дороги, по которой давно мечталось проехать молодому Кричевскому — хоть до Бологого, по высокому деревянному Веребьинскому мосту через Волхов… От широкого моста через Лиговку началась мостовая Невского проспекта, поначалу тоже булыжная, от Аничкова дворца — торцевая. Здесь жизнь била ключом, несмотря на темную пору. Ярко горели газовые фонари, в обе стороны сновали всевозможные экипажи — от карет, задние площадки которых были утыканы часто гвоздями остриями кверху, дабы воспрепятствовать уличной детворе раскатывать на них, до грузных пузатых омнибусов купца Синебрюхова, с кондуктором и входной дверцею сзади. Обширные окна экипажных заведений, темноватые рекламы театров марионеток и восковых фигур, магазины, прохожие, разносчики, военные… То и дело слышалась музыка и женский смех. На углу Невского и Литейного внимание молодого помощника станового пристава привлек трактир-ресторан Палкина, с подсвеченными витражами, изображающими сцены из новомодного французского романа «Собор Парижской богоматери», который Костя недавно читал. Нет, решительно, тут было интереснее и куда веселее, чем в темной и унылой Обуховке! Сюда бы ему, да с Сашенькой! Величаво возвышался в глубине сквера Александринский театр, а перед ним в специальном павильоне, в своем национальном голландском наряде, в кружевном чепце с металлическими бляхами на висках восседала за прилавком своего процветающего вафельного заведения известная госпожа Гебгардт… У Гостиного двора под фонарем недовольный мещанин норовил ухватить за бороду уличного торговца, тыча в нос ему обрывок грязной тряпицы, найденный им в пироге.— А что ж ты хотел?! — отбивался, хохоча, торговец. — За три копейки — да чтобы с бархатом?! Шалишь, брат! Только с онучкой! Лопай, что дают! Невелик барин!
Проезд через Дворцовый мост был закрыт полицией по причине приема в Зимнем дворце, и они поехали через Николаевский, тоже деревянный, вмерзший до весны в стылую Неву. Здесь, вдоль гранитных набережных, удобных съездов на лед не было: приходилось и в зиму пользоваться мостами. Балаганы, обычные по Адмиралтейскому бульвару, закрыты были в пост, до самой пасхи. Попутно припомнилась Кричевскому недавняя еще история, связанная с Николаевским мостом, проезжая через который император Николай заметил одинокие похоронные дроги с крашеным желтым гробом и укрепленной на нем офицерской каской и саблей. Никто не провожал покойника, одиноко простившегося с жизнью в военном госпитале и везомого на Смоленское кладбище. Узнав об этом от солдата-возничего, Николай, любящий создавать в жизни театральные эффекты, о которых потом подолгу судачили придворные, вышел из экипажа и пошел пешком провожать прах неизвестного офицера, за которым вскоре, следуя примеру царя, пошла тысячная толпа… За Тучковым мостом, однако, праздник жизни кончился. С одной стороны потянулся большой и запущенный Александровский парк, с другой — редкие постройки с длинными заборами, за которыми скрывались обширные огороды. Место было темное, неуютное, почти что безлюдное. Константин затревожился. Не доезжая до Каменноостровского проспекта, кучер натянул вожжи и остановился.— Расчет извольте! Вам сюда! — и ткнул бичом-удочкой налево, в темноту.
— Ты разве не довезешь меня до места? — недовольно поинтересовался молодой человек, не решаясь, однако, спорить с кучером.
— Никак нет-с! — нагло ответил тот. — Мне там не завернуть лошадь… Вы уж ножками извольте, тут рядом! Вот она, Бармалеевская!
— Название-то какое бусурманское! — пробормотал Костя, покорно высаживаясь из экипажа.
— Англичанин тут жил какой-то… Бармалей note 7! — сказал кучер, щелкнул бичом и уехал, оставив молодого человека в одиночестве и темноте.
Константин было растерялся, но вскоре освоился, прислушался и пригляделся. Улица с разбой ничьим нехристианским названием была пустынна: видно, жизнь здесь замирала много раньше, чем в центре, или даже в родной Обуховке, где Молох завода не спал никогда. Из неказистых бревенчатых избенок, никак не позволявших прохожему заключить, что он находится в столице огромной империи, протянувшейся меж двух океанов, лишь один дом бросился в глаза Константину. Был он повыше других, с мезонином и двумя флигелями, на каменном основании. Решил Костя, что здесь, верно, и проживает господин Белавин, будь он неладен. В окнах этого дома там и сям горели свечи и керосиновые лампы. Петляя узкой колеей, шарахаясь одиноких крупных собак, серыми тенями беззвучно, раз за разом выскакивающих из темноты ему под ноги, Костя добрался до высокого крыльца и, взойдя, постучал. Отперла ему заспанная босая чухонка в грязной рубахе до пят, и на вопрос о Белавине молча кивнула нечесаной кудлатой головой на крутую лестницу в бельэтаж, откуда слышны были негромкие спокойные голоса. Обрадованный, что нашел так просто то, что искал, Константин поднялся наверх, приосанился, придал лицу своему вид значительный, согнул указательный палец клювом и громко постучал, а затем вошел. Большая комната, почти что зала, представшая его удивленному взору, являла собой удивительное сочетание роскоши и запустения. Некогда богатые обои свиной кожи, с потертой позолотой, ободрались по углам, заворачиваясь в свитки. Расписной потолок обвалился местами и поплыл в самой середине от плохого состояния крыши. Узорчатые маленькие стекла в оконных рамах кое-где были выбиты и заменены высушенными бычьими сычугами. Пол рассохся и скрипел. Однако на окнах висели тяжелые дорогие бархатные портьеры, в простенках красовались весьма недурные картины морской тематики, явно итальянской работы, мебель была тоже дорогая, красного дерева, а множество свечей горело без потребности во всех углах в тяжелых серебряных подсвечниках и напольных канделябрах, показывая, что хозяину нет нужды экономить на свете. Посреди комнаты стоял большой ломберный стол зеленого сукна, за которым в креслах, в непринужденных позах расселись несколько мужчин, всем видом своим гармонировавших с видом залы, поскольку они сочетали в себе явные черты изрядного достатка с неряшливостью и нерадением к вещам, им же принадлежащим. Был среди них молодой франт, наряженный по последней моде во фрак с фалдами и белоснежную рубашку со стоячим воротником, но фрак он немилосердно засыпал пеплом своей толстой сигары. Был некто средних лет, в дорогой поддевке с вышивкой, мятой и вида весьма несвежего, к тому же небритый. Были еще люди с толстыми золотыми цепями, свешивавшимися из жилетных карманов, с бриллиантовыми табакерками, с пальцами, унизанными перстнями под стать Белавинским, только лица их Константин Кричевский, оробевший при виде такого собрания народу, не разглядел. Все это честное общество мирно играло в лото, вошедшее тогда в моду: перед каждым лежало по нескольку карточек, в разной степени закрытых разноцветными кусочками картона, а изрядный банчок состоял из толстой стопки ассигнаций, придавленных посреди стола малахитовой пепельницей. Видно, играли долго: над столом висел густой синий табачный дым. По запаху было ясно: табак дорогой, английский. При виде вошедшего в полицейской шинели все общество застыло в оцепенении. У франта изо рта выпал окурок сигары и задымился на скатерти. Пожилой господин в поддевке так и замер, протянув коротенькую волосатую руку к своим карточкам, а другой — согнувшись, заглядывая в карточки соседа. Глаза всех устремились почему-то не на Костю, а к двери за его спиной, в которую, однако, так никто более и не вошел.