Как же так? Ведь именно Ленин был основателем «советской», большевистской системы. И он был гораздо жестче Сталина, при нем погибло намного больше людей. Почему же большая часть шишек достается Сталину? Все очень просто. Сталин выволок на своем хребте великую державу и сделал ее сверхдержавой. А либералам нужно, чтобы Россия стала всего лишь частью Запада, войдя туда на правах прилежной ученицы. Вот они и не могут простить Сталину изменение траектории движения России в конце 20-х годов. Проживи Ленин чуть подольше или приди к власти какой-нибудь действительно «верный ленинец», страна бы просто не выдержала груза коммунистической утопии. Она бы сломалась, а «добрые» дяденьки с Запада подобрали осколки и склеили что-нибудь нужное себе. Вроде ночного горшка…

Теперь затронем вопрос психологического свойства. Может, сталинский консерватизм был проявлением трусости? Но ведь когда Сталин отказался организовывать вооруженное восстание, он не сидел дома и не скрывался по конспиративным квартирам. В день 24 октября Сталин был на своем рабочем месте, в редакции газеты «Рабочий путь», которую возглавлял по заданию партии. Редакцию никто не охранял, и, позвольте спросить, кто рисковал больше — Сталин или члены ЦК, находящиеся в Смольном, который был напичкан вооруженными солдатами, матросами и рабочими? Характерно, что Зиновьев, патологический паникер, «отважно» предложил участникам заседания принять специальную резолюцию, обязав себя не покидать Смольный. И эту резолюцию «героически» приняли…

Здесь вообще по-особому встает вопрос о личной храбрости Сталина. Надо отдавать отчет, что «нереволюционность» Сталина и «консерватизм» вовсе не были следствием какой-либо трусости. Д. Волкогонов называет Сталина «патологическим трусом», но это полный абсурд. Сталин активно участвовал в вооруженных экспроприациях, шесть раз бежал из ссылки. Личную охрану он получил только в 1930 году — специальным решением Политбюро. А Ленин с его «планов громадьем» особой личной храбростью похвастаться не смог бы. Вот рассказ участницы революционного движения Т. Алексинской о поведении Ленина во время социал-демократического митинга близ Петербурга: «Когда раздался крик: „Казаки!“, он первый бросился бежать. Я смотрела ему вслед. Он перепрыгнул через барьер, котелок упал с его головы… С падением этого нелепого котелка в моем воображении упал сам Ленин. Почему? Не знаю!.. Его бегство с упавшим котелком как-то не вяжется с Буревестником и Стенькой Разиным. Остальные участники митинга не последовали примеру Ленина. Оставаясь на местах, они… вступали в переговоры с казаками. Бежал один Ленин».

Сравнивая поведение Ленина и Сталина, социальный психолог Д. В. Колесов замечает: «Дело в том, что смелость мысли (и планов) и личная смелость — далеко не одно и то же. Ленин, безусловно, был намного смелее всех своих соратников в новизне и масштабности планов… Но зато как частное лицо он был осторожен, законопослушен, добропорядочен… Напротив, Сталин в молодости — смелый и даже дерзкий… умевший поддерживать хорошие отношения с уголовным миром, в политических вопросах был много умереннее и традиционнее Ленина».

Сталин гибко сочетал решимость и осторожность, радикализм и консерватизм, прагматизм и идейность. Нельзя сказать, чтобы он отрицал необходимость революции вообще. Иосиф Виссарионович признавал революцию, но не как цель . И даже не как средство улучшения общества. Точнее сказать так — само улучшение общества рассматривалось им в качестве средства усиления страны, государственности, улучшения жизни народа. Один их ближайших соратников Тито, М. Джилас, писал по этому поводу: «В связи с тем что Москва в самые решительные моменты отказывалась от поддержки китайской, испанской, а во многом и югославской революции, не без оснований преобладало мнение, что Сталин был вообще против революций. Между тем это не совсем верно. Он был против революции лишь в той мере, в какой она выходила за пределы интересов советского государства…»

Постараемся разобраться со спецификой сталинского отношения к революции. Революцию, как и любое явление в природе и обществе, надо рассматривать с точки зрения диалектики, науки о развитии. Все в мире противоречиво, двойственно. Как и всякая другая вещь, революция несет в себе свою же собственную противоположность, которая по мере развития процесса активно на него влияет, усиливается и в конечном счете приводит к созданию некоего гибрида. Возникает контр-революция (именно так — через дефис), характеризующаяся причудливым сочетанием «старого» и «нового». Причем соотношение этих начал может быть самым разным. Порой происходит так, что революция уже как бы начинает работать против самой себя, используя некие новые социальные и политические технологии, родившиеся на начальном этапе процесса. Наиболее известные примеры — канцлерство Оливера Кромвеля, империя Наполеона Бонапарта, диктатура Иосифа Сталина. Во всех трех случаях имело место наращивание контрреволюционных процессов по мере развития самой революции.

Революция становилась все более консервативной и национальной, сбрасывая с себя различные нигилистические пласты и стремясь оставить лишь то «новое», что способствует укреплению страны и нации. В общем, подобная эволюция неудивительна. Революция только тогда и побеждает, когда правящая элита становится совершенно неспособной к управлению государством, то есть объективно (вне зависимости от своего желания) превращается в антинациональную силу. Поэтому любая революция объективно национальна в том смысле, что она устраняет препятствие на пути нации, дает ей саму возможность идти вперед. Другое дело, что направление своего пути революция выбирает неправильно и лишь потом вносит необходимые коррективы. Можно даже сказать так — любая революция обречена начаться именно как антинациональный по преимуществу процесс. Почему? Это вопрос особый.

Вся соль его в том, что любой, даже самый выродившийся и самый антисоциальный режим (строй, порядок) является не грязевым наростом на теле национального организма, как думают революционеры, а его, организма, неотъемлемой частью. Нельзя сменить строй и не разрушить общество. В начале каждой революции происходит переплавка всего и вся, в ходе которой смерть рождает новую жизнь. Это и есть тот «ужас революции», который пугает консерваторов, но без которого невозможна жизнь нации.

Так вот, на первоначальном, хаотическом периоде революции патриоты, думающие о созидании, усилении страны, ее возглавить не могут. Патриот, «убивающий» свою нацию, пусть даже и с благой целью, — нонсенс. Он, конечно, может и должен диалектически сочетать разрушение и созидание, но доминировать все равно будет позитив. Поэтому руководить революцией на разрушительном этапе отрицания могут только нигилисты. Они сразу задают революции «неверное», «антинациональное» направление, которое потом приходится менять новой когорте революционеров.