Мы добрались к Адамсу. Тот профессор был молод, этот — стар, высок, обаятельно нескладен, и в шортах, как я. Гуляли вдоль речки Ахьи. Он слышит только правым ухом (левая часть лица неподвижна), ухо отгибает правой рукой и наклоняется к собеседнику. При нем жена Лейда Юрьевна, «очень социальный человек» (постоянно принимает гостей). На даче гостит машинистка Адамса с сыном.

— Вам вместе постелить? — спросила Лейда Юрьевна меня и Свету.

Ходили к Юрию Михайловичу (Юрмиху) Лотману, заведующему кафедрой русской филологии. О нем Адамс говорит:

— Мировая величина, глава 'ecole de Tartou.

Я слушаю и не понимаю: отчего он так щедр, почему Лотмана хвалит, а не себя? Вы-то, Вальмар Теодорович, вы ведь тоже мировая величина, разве нет? Мне почти жаль его, мне страстно хочется, чтоб и он оказался мировой величиной; ведь я его и дальше переводить собираюсь. И кое-что на это указывает: он дружил с Карелом Чапеком в Праге (где прожил два года), с Игорем Северянином в Эстонии (куда тот эмигрировал). Он только что получил письмо от Генриха Бёлля, с предложением вступить в Пэн-клуб. Вы вступили?!

— Я даже не ответил…

Еще бы: письмо было послано одновременно с таким же письмом Солженицыну. Адамс хочет издать еще одну свою книгу, изборник, а в издательстве тянут, допытываются, с кем из профессоров в США он переписывается.

— Раньше я писал стихи… Теперь я историк литературы…

Отчего у меня сердце сжимается, когда я это слышу? Ведь человек, в сущности, счастливую жизнь прожил; ему 73 года — и он еще бодр, преподает, мыслит.

При имени Северянина я морщусь, а он говорит:

— Да, безвкусица, полное отсутствие культуры, но ведь как он писал стихи! За обеденным столом, во время беседы, единым духом — ведь это биологическое чудо! А голос какой? Однажды в грозу он читал на память свои стихи под этакой античной бельведерой — и перекрывал гром! Случалось, после обеда он сидел у камина и пел одну за другой арии из какой-нибудь оперы, да так, что стены тряслись…

Чапека Адамс знал в его лучшие годы — когда тот был знаменит и любим; когда президент Масарик, случалось, заглядывал к нему поболтать.

— Чапек всегда знал, какая [sic!] у меня любовница, но запомнить мою национальную принадлежность было выше его сил…

Лотман — человек с усами. Зачем семиотику усы? При нем сын лет десяти-двенадцати, у которого по глазам видно, что он прочел всё на свете и еще чуть-чуть. Беда с этими евреями. И ведь тоже, небось, усы будет носить, когда вырастет… Меня просят почитать стихи. Я не отказываюсь, но и не злоупотреблю, читаю ровно одно стихотворение, причем младший Лотман меня глазами пожирает.

Афины, этот спрут, в гордыне уличён

У локрских берегов, в отваге детской,

Где двадцать кораблей выводит Формион —

Один к пяти! — на флот пелопоннесский.

Мой непривычный глаз резни не разглядит.

Туда, где сгрудились триремы кучей,

Веди меня по водам, Фукидид,

Дразни меня, выматывай и мучай.

И что за благодать: неравный этот бой

Пытаться разглядеть, над водами виднеться

Бакланом молодым, заигрывать с судьбой

И в детство человечества глядеться!

Тысячелетний зной, векам потерян счёт,

Под выгнутым крылом — залива постоянство,

Над берегом пророческим течёт

Внимательное, ясное пространство.

Тут уж и Адамс на меня уставился своим перекошенным (мне казалось — от изумления, а не от инсульта) лицом:

— Как, вы Фукидида читали?!