Шрифт:
Наперекор обстоятельствам Мейерхольд в 1934 году неожиданно решил поставить на сцене «Даму с камелиями» по роману Дюма-сына. Мелодраму из французской буржуазной жизни он превращал в высокую трагедию, но история трагической любви Маргарет Готье и Армана Люваля, по мнению «друзей» театра, была внесоциальна и потому чужда советскому искусству.
На одно из представлений пришел Сталин. Он недовольно крутил свой ус и, не дождавшись конца спектакля, покинул ложу. Но после, правда, заметил, что товарищ Мейерхольд «связан с нашей советской общественностью и, конечно, не может быть причислен в разряду «чужих». Хотя эти слова оказались фальшивой индульгенцией. Вскоре художественного руководителя грубо отстранили от руководства строительством нового здания театра, всячески поизмывавшись над его проектами.
В те мрачные времена на Зинаиду Николаевну начала накатывать волна тревоги, вспоминала Татьяна. Мама погружалась в безотчетные страхи, но пустить в себя мысль, что все идет «сверху», было свыше ее сил, и она пыталась убеждать себя и отчима в мысли, что театр становится жертвой вражеской диверсии.
В первых числах мая 1936 года всем семейством они уехали в Ленинград. Но смена обстановки не помогла, а лишь усугубила душевное состояние Зинаиды Николаевны. И началось! Больная билась в непрекращающейся истерике, кричала, что пища отравлена, запрещала близким стоять против окна, опасаясь выстрела; ночью вскакивала с воплем «Сейчас будет взрыв!»; полуодетая, с нечеловеческой силой рвалась на улицу. Когда очередная попытка вырваться на волю не удалась, она, исхитрившись, бросилась к окну, распахнула его настежь, вскочила на подоконник и оттуда закричала дежурному милиционеру о том, как она любит советскую власть…
Зинаида Николаевна не подпускала к себе детей и мужа, говорила, что знать их не знает, и пусть все они убираются, проваливают к чертям собачьим! Во время одного из особо сильных припадков Мейерхольд был вынужден привязать жену веревками к кровати. При этом мнительный, ранимый, загнанный в угол старый человек трогательно, как нянька, ухаживал за больной, кормил с ложечки, умывал, ласково разговаривал, держа за руку, пока она не засыпала.
Она кричала три ночи подряд. Врачи находились в растерянности, настаивали на немедленной госпитализации и отказывались делать какие-либо обнадеживающие прогнозы, а он – быть может, уже ни во что не веря – вновь и вновь приносил ей питье и обтирал ее лоб влажным полотенцем.
Но чудеса все же происходят. В один из вечеров прикорнувшего в соседней комнате Мейерхольда разбудило невнятное бормотание; он осторожно, на цыпочках вошел в спальню к жене и увидел, как она, приподнявшись на постели, с ненавистью разглядывает свои руки и вполголоса повторяет:
– Какая грязь… Какая грязь… Какая грязь…
Он принес теплой воды, заговорил с ней – и понял: кризис миновал, к Зинаиде начал возвращаться рассудок. Домой Зинаида Николаевна вернулась тихая, смирная и совершенно безвольная.
Но в следующем году на одном из официальных приемов неожиданно вновь сорвалась. Оттолкнула топтавшегося возле артистической комнаты Михаила Ивановича Калинина и гневно закричала: «Отстаньте от меня! Все знают, что ты бабник!» Седобородый «всесоюзный староста» опешил, стал бойко отругиваться, грозно поглядывая при этом на побледневшего Мейерхольда.
Сталин взял толстый карандаш и решил еще раз перечитать это странное послание. М-да…
«29 апреля 1937 г.
Дорогой Иосиф Виссарионович!
Я Вам пишу письмо уже больше года в своей голове, после речи Фурера против Мейерхольда – весной 1936 года.
Я с Вами все время спорю в своей голове, все время доказываю Вашу неправоту порой в искусстве.
Я в нем живу больше 20 лет. Толстой писал статью «Об искусстве» 15 лет. Вы были заняты не тем (искусство – надстройка) и правы по тому закону, который Вы себе поставили, и правы по-своему – в этом Ваша сила – и я признаю.
Но Толстой отрицал искусство, а Вы должны понять его всю силу и не ограничивать своими вкусами. Простите мою дерзость… Я дочь рабочего, – сейчас это для меня главное, – я верю в свой классовый инстинкт…
Он ведет меня на это письмо к Вам, я обязана перед своей совестью все, что я знаю, сказать. «Что я знаю?» – не так уж много, но я Вам все расскажу при свидании. У меня много «прожектов» в голове, но не все, вероятно, верное, – Вы разберетесь и обдумаете сами…»
Последние две фразы – «я Вам все расскажу при свидании. У меня много «прожектов»…» – Сталин, хмыкнув, подчеркнул. И следующие две тоже:
«Сейчас у меня к Вам два дела. 1-й – это всю правду наружу о смерти Есенина и Маяковского. Это требует большого времени (изучения всех материалов), но я Вам все-все расскажу и укажу все дороги. Они, – для меня это стало ясно только на днях, – «троцкистские». В Володе Маяковском – я всегда чувствовала, что «рапповские», это чувствовала и семья его (мать и сестра). Смерть Есенина – тоже дело рук троцкистов, – этого…
Вас так бесконечно, бесконечно обманывают, скрывают и врут, что Вы правильно обратились к массам сейчас. Для Вас я сейчас тоже голос массы, и Вы должны выслушать от меня и плохое, и хорошее. Вы уж сами разберетесь, что верно, а что неверно. В Вашу чуткость я верю. Какие доказательства? Я знаю, когда выбирали в Пушкинский комитет, Вы выставили кандидатуру Мейерхольда, ответили согласием видеться с ним, когда он Вам написал, не виделись потому, что нас не позвали на съезд, когда утверждалась Конституция, – это была такая пощечина, которую могла сделать только рука Керженцева… Это кто делал? Оскорбление должно быть распутано до конца. Но Вы поняли Маяковского. Вы поняли Чаплина. Вы поймете и Мейерхольда. Вражеская рука отводила Вас от него, как и нас от Вас. Слишком я натерпелась, чтобы быть деликатной. Помогите стать и деликатной. Но не оправдываю себя, буду воспитывать себя и в этом – быть не резкой. Задумала я еще на 5-е мая свидание с Вами, если Вы сможете. Свидание сразу с: 1) матерью Маяковского, сестрами его. 2) с Мейерхольдом и Сейфуллиной. Об организации этого свидания напишу сейчас Николаю Ивановичу Ежову и пошлю ему вместе с этим письмом. Пожалуйста, телеграфируйте мне коротенько в Ленинград, Карловка, 13, кв. 20. Чтоб быть мне здоровой. Обязательно.
Привет сердечный, Зинаида Райх».«Привет сердечный»… Дура баба, решил Сталин. Что еще подчеркивать? И так все ясно: нужно только вычеркивать. Но без спешки.
В декабре 1937 года в «Правде» появилась статья председателя Комитета по делам искусства при СНК СССР Платона Керженцева «Чужой театр», в которой были директивно сформулированы обвинения в адрес Мейерхольда: «…ушел от советских тем и советской действительности… изолировал себя от советской драматургии и советской общественности… создал у себя антиобщественную атмосферу подхалимства, зажим самокритики, самовлюбленность… В результате он сделал себя чужеродным телом в организме советского искусства, он стал чужим театром… Разве нужен такой театр советскому искусству и советским зрителям?»
После развода с Ольгой Михайловной Мунд у Всеволода Эмильевича непросто складывались отношения с их общими повзрослевшими дочерьми. Поэтому тянулся и любил своих новых детей. И они отвечали ему тем же. Танечка, к примеру, с гораздо большим доверием относилась к отчиму, чем к самой Зинаиде Николаевне.
Мейер любил, когда к Тане и Костику в гости приходили ребята, среди которых выделялся талантливый мальчишка Зяма Гердт. При появлении детей Всеволод Эмильевич обязательно тут же обозначал свое присутствие – тащил юных друзей к себе в кабинет, беседовал, показывал картинки…