Шрифт:
– Так вы и стихи пишете? – Володя даже обратился к соседу на «вы».
– Писал когда-то. Оказалось, весьма опасное занятие. Лет десять уже поэзией почти не занимаюсь.
– Почитайте, Сергеич. Я стихи люблю.
– Ладно, – легко согласился Есенин-Вольпин. – Только сразу предупреждаю: стихи у меня не слишком-то веселые.
– Да ничего, читайте. Жизнь наша с вами тоже ведь не ах…
Никогда я не брал сохи, Не касался труда ручного, Я читаю одни стихи, Только их – ничего другого… Но поскольку вожди хотят, Чтоб слова их всегда звучали, Каждый слесарь, каждый солдат Обучает меня морали: «В нашем обществе все равны И свободны – так учит Сталин. В нашем обществе все верны Коммунизму – так учит Сталин». ……….. Что поделаешь, раз весна — Неизбежное время года, И одна только цель ясна, Неразумная цель – свобода!– Пойми, Володя. Они же нашли для нас псевдовыход: «Ну разве нормальный человек может такоенаписать?!» Нет, конечно! Стало быть, место ему в дурдоме…
«Ноября 1925 дня 25 года. Удостоверение. Контора Психиатрической Клиники сим удостоверяет, что больной Есенин С.А. находится на излечении в Психиатрической клинике с 26 ноября с.г. и по настоящее время, по состоянию своего здоровья не может быть допрошен на суде. Ассистент клиники ГАННУШКИН [12] . Письмоводитель (подпись неразборчива)».
12
Ганнушкин Петр Борисович (1875–1933). Видный психиатр, профессор, создатель психиатрической школы. Основатель Московской больницы № 4, которая носит его имя.
«Пишу тебе из больницы, опять лег. Зачем – не знаю, но, вероятно, и никто не знает. Видишь ли, нужно лечить нервы, а здесь фельдфебель на фельдфебеле. Их теория в том, что стены лечат лучше всего, без всяких лекарств…
Не понимаю, почему Павлу Первому не пришло в голову заняться врачебным делом. Он бы смог. Он бы вылечил. Ведь его теория очень схожа с проблемами совр. психиатров. Карьера не талант и не знание. У кары лечиться – себя злить и еще пуще надрывать… Посылаю тебе «Черного человека». Прочти и подумай, за что мы боремся, ложась в постели?..»
Сергей Есенин – Петру Чагину Москва, 27 ноября 1925 г.«До свиданья, друг мой, до свиданья…». Декабрь 1925 года
– Аня, открой. Это я, Сергей.
– Сейчас.
Анна уже давно привыкла к его неожиданным визитам. Последний раз Есенин появлялся здесь, на Сивцевом Вражке, еще в начале осени, кажется, в сентябре. Пришел рано утром, восьми еще не было, с каким-то с большим бумажным свертком под мышкой. В тот раз он, даже не здороваясь, заглянул в комнату:
– Печь топишь?
– Да нет, до холодов-то еще далековато. А на что тебе печь? Или испечь что-то решил?
– Нет, сжечь.
Анна пожала плечами, принесла обрывок старой газеты, пару поленьев: «Хватит?» Сергей кивнул. Потом он долго стоял у плиты, ворошил кочергой корчившиеся в огне изорванные листы бумаги. Ни слова не говорил, пока не истлел последний листок. Наконец угомонился, сел к столу, попил чаю и ушел…
На этот раз Сергей прямо с порога успокоил Изряднову, что ненадолго, буквально на минутку. Пришел, мол, проститься.
– Что? Почему?
– Уезжаю. Чувствую себя плохо. Наверное, умру.
Анна перекрестилась. Он, не обращая на ее причитания внимания, мимоходом спросил о сыне:
– А Юра где?
– На улице. С ребятами, наверное, играет.
– Вот и молодец. Как учится?
– Хорошо.
– И ладно. Ты не балуй его, Ань. Береги.
…За четыре дня до отъезда в Ленинград Сергей Александрович заглянул и на Новинский бульвар. «Отчетливо помню его лицо, его жесты, его поведение в тот вечер, – позже рассказывал Константин. – В них не было надрыва, грусти. В них была какая-то деловитость… Сказал, что пришел проститься с детьми. У меня тогда был детский диатез. Когда он вошел, я сидел, поставив руки под лампочку, горевшую синим цветом, которую держала няня. Отец недолго пробыл в комнате и, как всегда, уединился с Татьяной».
Билет до Ленинграда у него уже был в кармане. Оставалось заехать в Госиздат за гонораром, – и в путь-дорогу. Однако, как всегда в день выплат, бухгалтерия издательства тянула волынку, ссылалась на необходимость еще каких-то согласований, подписей и пр. В тоске и печали Есенин ухватил за рукав проходившего мимо знакомого литератора Тарасова-Родионова:
– Слушай, Саша, мне тут, гляжу, еще ждать и ждать. Пойдем, кацо, посидим где-нибудь пока… Мне хочется о многом поговорить.
Несколько ошарашенный неожиданным приглашением, Тарасов предложил уединиться для разговора у него, в рабочем кабинете.
– Да нет, здесь неудобно, – отмахнулся поэт. – Пойдем, кацо, вниз, на уголок, в пивнушку, там и посидим. Это же рядом.
Разговор в пивной на углу Софийки и Рождественки получился каким-то странным, рваным и сумбурным. О чем только не говорили! О природе дружбы, о литературе, о друзьях-писателях, о женщинах, конечно, тоже.
– …Нет, Дункан я любил, – убеждал спутника Есенин. – И сейчас еще искренне люблю ее… А Софью Андреевну… Нет, ее я не любил… Подумаешь, внучка! Да и Толстого, кацо, ты знаешь, я никогда не любил и не люблю. А происхождение кружило ее тупую голову… Но себя я не продавал… А Дункан я любил, горячо любил. Только двух женщин любил я в жизни. Это Зинаида Райх и Дункан. А остальные… Нужно было удовлетворять потребность, и удовлетворял… Ты, наверное, сидишь и думаешь, если любил, то почему же разошелся с теми, любимыми?.. В этом-то вся моя трагедия с бабами. Как бы ни клялся я кому-либо в безумной любви, как бы ни уверял в том же сам себя, – все это, по существу, огромнейшая и роковая ошибка.