Арестованных привели не в тюрьму, а посадили в один из подвалов бывшей поликлиники. Вероятно, немцы применяли к старому врачу различные методы ”медицинской” пытки, но Фиделев так и не пошел в карантин помогать немцам. А через несколько дней доктора связали с женой телефонным проводом и бросили в колодец во дворе поликлиники, в который спускали почвенную воду из подвалов. Эта широкая яма наполнялась водой до высоты человеческого роста только после восьми часов работы мотопомпы, качавшей воду. Уборщица поликлиники, жившая в смежном дворе, сквозь щель в заборе видела, как немцы столкнули в яму связанных стариков, и слышала, как, вздыхая и хлюпая, всю ночь качал грязную воду электронасос.

Доктор Фиделев захлебнулся в жидкой грязи, наполнившей яму. Он отдал всю свою жизнь борьбе с врагами людей — болезнями — и не отступил, когда лицом к лицу пришлось столкнуться не с легочной или бубонной чумой, а с ее новой ”разновидностью” — коричневой чумой. Немцы раздавлены в Крыму и сброшены в море, и вновь в городе работает городская больница имени доктора Фиделева...

— Детство и юность мои прошли в Джанкое. Его населяли трудолюбивые мастера, и жизнь здесь была богатой, веселой, а любимцем всего города был Наум Животовский — ”Веселый маляр”.

Животовский был удивительным мастером — неутомимым, жадным к работе. Он писал яркие вывески, мимо которых нельзя было пройти, чтобы не остановиться, рисовал заманчивые афиши для кинотеатра, фантастические декорации для клубных спектаклей и так красиво расписывал легкие колхозные брички и тачанки-тавричанки, как будто готовил их для грандиозной свадьбы.

Я не видел Животовского мрачным. Может быть, бывали у него в жизни плохие дни, но он говорил: ”Горе мое — пусть останется при мне, а радостью пусть пользуются люди”. Он любил людей, а люди любили его. По вечерам Животовский выходил гулять на главную Крымскую улицу со всей своей семьей. Рядом с ним шла жена, веселая, смуглая красавица, одетая в нарядное, яркое платье. Вокруг шумной гурьбой шли дети: четыре озорных, загорелых мальчика и три девочки, — красивые, кокетливые, во всем похожие на мать и такие же нарядные.

Животовский гордился своей семьей и многочисленной родней. Он говорил: ”О, Животовских много! Мы скоро весь Крым заселим”.

В августе 1941 года я ехал на Перекоп через Джанкой. В центре города немецкая бомба разрушила дом детского сада. Одна стена обвалилась, крышу снесло, а всюду валялись исковерканные детские кроватки, крохотные стулья, столики, игрушки. Но на уцелевших стенах внутри дома рукой художника было нарисовано все, чем богат степной Крым. Огромные полосатые арбузы лежали пестрой грудой у шалаша на бахче, на огородах цвели помидоры, желтели тыквы и лопались полевые стручки, выбрасывая ядра гороха. На боковой стене были нарисованы два моря. На одном было написано, что это Азовское, на другом — Черное. По зеркальной глади плыли рыбачьи шаланды с косыми парусами, неподвижно стояли военные корабли с пушками и дымил громадный трехтрубный пароход с надписью ”Украина”. Между морями лежала крымская степь, тоже напоминавшая море. По степи плыли комбайны, похожие на парусные шхуны, и золотая пшеница устремляла навстречу им зрелые свои колосья.

— Должно быть, это очень нравилось детям, — сказал мой спутник. — Кто это сделал?

— Животовский, — отвечаю я уверенно.

И я не ошибся. Проходивший мимо джанкоец сказал:

— Он рисовал.

Три года после этого я ничего не слыхал о Животовском. И вот, наконец, письмо.

”Дорогой земляк! Один человек уверял меня, как будто видел своими глазами, что вас убили. А вы живы, и это очень здорово, и я так рад, что передать не могу. Меня тоже много раз убивали, но такие уж степняки люди, что мы в воде не тонем и в огне не горим.

Может, вы уже забыли меня, но скорее всего не забыли. Ведь я, помните, всегда жил около людей, и люди меня запомнили; потому что я был чересчур шумным человеком. Но теперь мало осталось от прежнего Животовского. Большое горе постигло меня. Я даже удивляюсь себе, что живу еще, дышу, ем, шучу с товарищами.

В апреле этого года я дрался на Перекопе, форсировал Сиваш, и вот дошел до родины — любимого Джанкоя.

Город разрушен. Все горит. Спешу к своему дому. Он цел, невредим и на ставнях цветы, которые я нарисовал, и на калитке намалеванная мною злая собака. Открываю калитку, вхожу в сад. Чужой мальчик стоит, смотрит на меня, улыбается, а я ничего не вижу: ослеп от волнения и спросить ничего не могу.

Вырвали немцы корень Животовского! И пусто, и холодно у меня на душе, как будто заморозило меня всего лютым морозом, и даже слезы замерзли.

Тогда я узнал, дорогой мой земляк, как истребили немцы мою жену, моих детей, больную мать, старого отца, сестер моих с малыми детками, всего 42 человека, о которых я знаю. Судьба остальных мне неизвестна.

И тогда я решил, что не стоит жить, и тут же хотел покончить выстрелом из трофейного пистолета. Но подумал, что солдату не годится так умирать. И когда снова попал в бой и увидел немцев, умирать мне уже не хотелось. Я бил немцев и кричал, когда шел в атаку: ”Суд идет!” Так я прошел до самого конца Крыма — до Херсонесского мыса, и здесь, около Севастополя, убил на берегу немца, спихнул его ногой в море и сказал: ”Приговор приведен в исполнение. Пусть трепещут другие! Суд идет! Я еще буду в вашем Берлине!”