Да, нас сжигала и убивала война, но мы победили. Отвернувшись от свежих язв пожарищ и глядя на поверженных врагов, нам было несложно судить, миловать и карать, нас не донимали лишние вопросы. Мы полагали, что наши простые ответы достаточно хороши под сенью нерушимого закона – ведь по-прежнему зелены кроны уцелевших старейшин леса. Мы гордились собой: пороги позади, мы герои и свершения наши останутся в памяти навсегда.

Но впереди уже нарастал гул большого водопада. И как одолеть его, никто из нас не ведал… Наши традиции – лодки на реке – разбиты. Наши законы – рулевые весла – утрачены или сломаны. Наша победа не конец пути, но лишь первый шаг. Мы оказались слабы, не удержали на плечах свод закона. Он расколот.

– Дедушка, не молчи так грустно. – Мавиви погладила плечо махига, обошла старика и попыталась заглянуть в его лицо. – Мне холодно и больно, когда ты так молчишь. Я не знаю о чем и не могу помочь.

– Я думал о реке судеб. – Магур улыбнулся, благодарно гладя ладонь Шеулы. – Моя мама была савайсари – «поющая шепот асари». Мы утратили большую часть песен, она передала их дочери, моей сестре, ей одной, как и велел закон. Сестра погибла в первую же ночь, когда люди моря напали на нас… И никто более не может петь для асари. Я узнавал. Из сорока племен лишь в пяти были те, кто знает слова ветра, и только в одном старая савайсари выжила и кое-что помнила тридцать лет назад, но отказалась взять новую ученицу. Она верила, что отдала свой голос дочери и не смеет повторить тех же слов еще кому-то… От нашей древней веры осталось так мало, что дети возраста Чара считают ее лишь сказкой. Красивой, старой и слишком наивной… Но разве можно быть детьми леса, не веря и не помня?

– Не знаю, – огорчилась мавиви. Лукаво улыбнулась. – Мой дед тоже не особенно верил. Он был врач, он старался все понять и пристроить к пользе лечения. Но асари ему благоволил. Даже без песен.

– Осенью я ушел из поселка… – вздохнул Магур. – Я перестал ощущать свою правоту, хотя продолжал судить, устанавливать и поправлять закон. Мне стало чудиться, что я создал слишком много лжи, безобидной и даже полезной… пока что полезной. Я научил пегого коня ступать с правой ноги, когда это важно. Я толковал сны стариков по своему разумению. Много разного. И все для блага махигов, только так. Однажды я заметил и осмелился признать: мы становимся похожи на людей моря, для которых их бог – способ управлять людьми и даже оружие. Мы тоже сделали ариха оружием.

– Не ариха! – возмущенно вскинулась мавиви. Она довольно долго молчала, обдумывая сказанное. – Но ты прав, пожалуй. Наставник пришел, и вы его приняли, прекрасно понимая, сколь велико зло и как оно вам необходимо в большой войне. А моя бабушка увидела это беззаконие и не вышла из леса, у нее тоже нашлись свои доводы, чтобы не вмешаться.

– Вот видишь… – Плечи махига ссутулились. – И я вознамерился идти и одолевать Арихада без веры, и еще тебя с собой веду… Мать наставника была савайархи, пела у большого огня для ариха, он с младенчества слышал и выучивал слова песен. Когда пришел срок, сын савайархи смог воззвать. Я первым приметил: не дух отвечает. Но в тумане у берега знаками неотвратимой войны уже прорисовались корабли людей моря, и я промолчал. Отдал ему двоих своих учеников. Я надеялся, что мальчики смогут стать достойными ранвами для новой мавиви, которую мы однажды встретим. Но я промолчал, обрек их на худшее и допустил сожжение прекрасных душ. Во имя жизни махигов… и леса. Я виновен не менее наставника, но я осмелился назваться твоим ранвой.

Магур замолчал и стал еще печальнее, голова его опустилась ниже. Мавиви огорченно вздохнула, огляделась и указала рукой в сторону, предлагая посидеть и отдохнуть. Засуетилась, разворачивая одеяло и кутая плечи и спину своего нового дедушки. Тот не возражал, занятый горькими мыслями, – пока не отвлекся. Виновато встряхнулся, скинул одеяло, свернул и усадил Шеулу на мягкий и теплый валик.

– Я не знаю, вправе ли был просить тебя. Не знаю, если уж черпать истину с самого дна души, есть ли у меня право назваться ранвой.

– Зато я знаю! – гордо вскинулась Шеула. Рассмеялась и обняла руку Магура. – Я много знаю о вере в Дарующего, дед Рёйм рассказывал. И ужасно ругался! Сейчас вспомню… Как можно просить о благодати и прощении, ничего не делая? – нахмурилась мавиви, подражая деду. – Менторы уничтожили живое общение с неявленным, заменив раскаяние – обрядом, радость – страхом, а саму веру, нить связи души и единого высшего, – иждивенческим подаянием благ… Вроде так. И вот еще: неважно, как мы складываем руки, изображая чашу благодати и показывая свое рвение. Важно, верят ли в нас.

– Верят – в нас? – Брови старого махига поползли вверх. – Твой дед Рёйм был воистину необычным ранвой! Впервые я слышу подобное: неявленные духи нисходят потому, что верят в нас, а вовсе не потому, что мы в них верим. Это надо обдумать. Если он прав… Если он прав, почему полнота висари еще не снизошла на Джанори? Даже я верю в больного однорукого упрямца! Все бледные ходят к нему греться душой, а ночами – уж мне-то поверь – и некоторые махиги тайком крадутся к его убогому жилью. Мой сын зимой, я убежден, бывал у Джанори раз десять самое малое…

Мавиви рассмеялась, довольная собой и тем, что смогла вывести нового дедушку из дурного и мрачного настроения. Ей казалось странным: как можно не ощущать и не видеть в себе полноты жизни? Как можно сомневаться в том, что соки мира питают и пронизывают тебя? Она это сразу замечает! Впрочем, бабушка так и говорила: дед Рёйм много лет сомневался в праве быть ранвой. И не зря: он ведь удостоился гораздо большего, сила асари не покидала его в старости ни на миг…

– Дедушка, мы доберемся до пня горелого, вышвырнем его оттуда, где он осмелился поганить лес, – воинственно сжала кулачок мавиви. – И тогда ты узнаешь точно, верят ли в тебя.