– Другие здесь ни при чем. Кто хочет жить – пусть живет, кто хочет умереть – пусть умрет. Что с того, что в мире есть люди, которые хотят, но не могут жить? Люди есть люди. Я есть я. Да и вообще, тот факт, что я жив, не осчастливит других людей.

Я не хочу, чтобы другие понимали меня.

Как бы они не оценивали меня, я это я.

– В неизлечимой болезни нет ничего особенного. Можно сказать, что все люди в этом мире неизлечимо больны, потому что однажды они все умрут.

А называется эта болезнь – жизнь.

– ...То есть болезнь, ведущая к смерти? – сказал Фува. – Согласно Кьеркегору, это свидетельствует об отчаянии, но ты, напротив, желая смерти, стремишься к ней. Ты очень странный, Сидо.

– Возможно. Болезнь, ведущая к смерти – жизнь, – сказал я с важным видом, но я понятия не имею, кто такой этот Кьерк-как-его-там. Откуда он?

Черт. Ох уж эти умники. Считают, что знания, которыми они владеют, это общеизвестные факты. Но спрашивать тоже как-то стыдно, поэтому притворюсь, что знаю, о ком речь, и продолжу.

– Все мы страдаем от неизлечимой болезни. Именно поэтому стоит положиться на популярное в последнее время понятие «качество жизни». Я хочу, чтобы к воле пациентов было проявлено уважение.

Я говорил о больных раком на последней стадии, которым осталось не больше полугода, и которые хотят спокойно умереть, а не продолжать изнуряющее лечение.

Я говорил о себе, которому осталось где-то лет семьдесят, и который поэтому не хочет продолжать это бессмысленное занятие.

И в чем же разница между нами?

– Говоришь, будто все знаешь.

– Есть люди, которые и за 100 лет не поймут этот мир, а я понял.

– Вот как...

Фува поник, но тут же снова поднял голову, словно придумал что-то.

– А что насчет женитьбы? Детей? Тебе никогда не хотелось? Оставить потомство – это что-то вроде задачи человечества.

– Дети мне не нужны, – отрезал я.

– Ведь если у меня будут дети, я, возможно, полюблю их.

– Вот и славно. Что плохого в том, что родители любят своих детей?

На вопрос Фувы я пожал плечами.

– Так-то оно так: если родятся дети, то, вероятно, я полюблю их. Возможно, даже сильнее, чем себя, а это недопустимо. Если я не люблю себя больше всех в этом мире, то это буду уже не я.

– Это будет означать, что ты изменился. Наверно, это и значит «взрослеть».

– Допустим, но я не хочу взрослеть. Я люблю себя таким, какой я сейчас. Я не хочу меняться. Я ведь уже говорил – домино расставлены. Теперь это уже художественное произведение, сравнимое с национальным сокровищем. Если добавить в законченное произведение что-то лишнее, ты его испортишь.

– ... Ты и правда странный, Сидо, – сказал Фува, но на его лице не было той ясной улыбки, а в глазах я увидел тень печали.

Он по-настоящему хороший человек. В отличие от меня он – добряк.

– Наговорил я тебе лишнего, – сказал я, делая вид, что курю сигару.

– Ха-ха. Что это? Из какой манги?

Фува засмеялся. Похоже, мое дуракаваляние возымело действие.

Слава богу.

Хотя я действительно наговорил ему лишнего. Перед ним я раскрываю свои карты.

Когда я умру, он будет переживать? Да, ведь он хороший парень.

– Что ж, мне пора.

– Хорошо, сообщи, когда помирать соберешься.

Фува с издевкой посмеялся и пожал мне руку.

– Ага, непременно. Только тебе и скажу, Фува.

Дзинь-дзинь – я вышел из кафе. Прохладный ветерок, свидетельствующий о конце лета, коснулся щек.

– ...

Не смог сказать.

Болтал о всякой чепухе, а главного так и не сказал. Не смог рассказать я, что нанял организатора самоубийств, что в это воскресенье умру. А ведь я собирался.

– …Если бы Фува был девушкой, может, я и пожил бы еще немного.

Бурча себе под нос всякие мерзости, я ехал на велосипеде. По пути домой я заехал в лавку бэнто, в которой часто бываю, чтобы купить себе ужин. Я не умею готовить, поэтому покупаю еду либо здесь, либо в магазине.

– Добро пожаловать, – сказала юная девушка, улыбаясь своей рабочей улыбкой.

– Мне как обычно.

– Что? А, эмм... Директор!

Блин. Расслабился и ляпнул не подумав.

Извинившись перед директором лавки, я заказал бэнто. А пока ждал, смотрел телевизор, который висел на стене. Шла юмористическая передача.