— Нет, я не презираю. Что ты, Уолтер! Сотни людей испытывают те же чувства, что и ты! Ты же помнишь то стихотворение Шекспира из хрестоматии для пятого класса… «Не тот храбрец, кому неведом страх»…

— Помню… но там дальше сказано: «Но тот, чья благородная душа свой страх и трепет подавляет» [23] . Я не подавляю… Мы не можем приукрасить истину, Рилла. Я трус.

— Нет, ты не трус! Вспомни, как ты однажды подрался с Дэном Ризом.

— Один прилив храбрости за всю жизнь — этого недостаточно.

— Уолтер, я однажды слышала, как папа сказал, что источники твоих проблем — чувствительная натура и живое воображение. Ты заранее переживаешьто, что еще не произошло в действительности… переживаешь, когда ты совсем один, когда нет ничего, что помогло бы тебе вынести страдание… или уменьшитьего остроту. Тут нечего стыдиться. Когда вы с Джемом два года назад жгли траву на песчаных дюнах и оба обожгли руки, Джем гораздо больше ныл из-за боли, чем ты. А что касается этой отвратительной войны, так и без тебя найдется полно желающих принять в ней участие. Она не затянется надолго.

— Хотел бы в это верить. Ну, скоро ужин, Рилла. Беги домой. Я не хочу ужинать.

— Я тоже. Мне кусок в горло не пойдет. Позволь мне остаться здесь с тобой, Уолтер. Это такое утешение — поговорить с кем-нибудь. Все остальные думают, что я еще слишком мала, чтобы что-то понимать.

И они сидели вдвоем в так хорошо знакомой долине, пока свет первой вечерней звезды не пробился сквозь бледно-серое, полупрозрачное облако над кленовой рощей и душистая, росистая темнота не заполнила их маленькую лесистую лощинку. Это был один из вечеров, воспоминание о котором Рилле предстояло хранить, как сокровище, всю жизнь… вечер, когда Уолтер впервые заговорил с ней так, словно видел в ней женщину, а не ребенка. Они утешали и поддерживали друг друга. Уолтер чувствовал — по меньшей мере в этот час, — что бояться ужасов войны не столь уж позорно, а Рилла была рада, что именно ей рассказал он о своей внутренней борьбе… и что она может посочувствовать ему и ободрить его. Кто-то все же нуждался в ней.

Когда они вернулись в Инглсайд, на крыльце сидели гости — Джон Мередит и Норман Дуглас, каждый со своей женой. Присутствовала и кузина София; она сидела в сторонке рядом с Сюзан. Миссис Блайт, Нэн и Ди не было дома, но доктор Блайт вышел к гостям, так же как и Доктор Джекилл, который уселся на верхней ступеньке во всем великолепии своего золотистого одеяния. И все они, разумеется, говорили о войне — кроме Доктора Джекилла, который помалкивал и имел такой презрительный вид, какой может иметь только кот. Если два человека встречались случайно в те дни, они говорили только о войне; а старый Сэнди, по прозвищу Горец, из Харбор-Хед говорил о ней и тогда, когда оставался один, и осыпал германского кайзера проклятиями, которые можно было слышать, еще только приближаясь к его ферме. Уолтер незаметно ушел, не желая видеть никого и не желая, чтобы видели его, но Рилла села на нижней ступеньке, возле которой была такой росистой и пряной садовая мята. Вечер был очень тихим; Глен лежал в тусклом золоте угасающего заката. Она чувствовала себя счастливее, чем на протяжении всей этой ужасной минувшей недели. Ее больше не преследовал страх, что Уолтер пойдет на войну.

— Я сам бы пошел добровольцем, будь я годков этак на двадцать моложе, — кричал Норман Дуглас. — Уж япоказал бы этому кайзеру! Неужто я когда-то говорил, что ада не существует? Да наверняка существует!.. Десятки адов… сотни адов… где непременно окажется кайзер со всем своим выводком.

— Яотлично знала, что скоро начнется война, — с торжеством заявила его супруга. — Явидела, что она приближается. Язаранее могла бы сказать всем этим глупым англичанам, что ждет их впереди. Я еще несколько лет назад говорила вам, Джон Мередит, что кайзер затевает недоброе, но вы не хотели мне верить. Вы сказали тогда, что он не посмеет ввергнуть мир в войну. Так кто был прав насчет кайзера, Джон? Вы? Или я? Скажите мне.

— Вы, и я признаю это, — сказал мистер Мередит.

— Слишком поздно признавать это теперь! — покачала головой миссис Дуглас, словно подразумевая, что если бы Джон Мередит признал это раньше, то, возможно, войны удалось бы избежать.

— Слава Богу, английский флот в полной боевой готовности, — сказал доктор.

— Воистину так, — кивнула Эллен. — Хотя большинство англичан не видят дальше своего носа, нашелся кто-то, у кого хватило предусмотрительности, чтобы позаботиться об этом.

— Британская сухопутная армияживо расправится с немцами, — продолжал кричать Норман. — Вот подождите, онаразвернется, и кайзер сразу поймет, что настоящая война — это вам не прогулка строевым шагом по Берлину с завитыми кверху усами.

— У Британии нет армии, — заявила его супруга выразительно. — Нечего так свирепо глядеть на меня, Норман. Свирепыми взглядами не наделаешь солдат в меховых шапках из тимофеевой травы. Сотня тысяч британских солдат — всего лишь на закуску германской миллионной армии.

— Трудненько будет им прожевать эту закуску, я уверен, — упорствовал Норман. — Зубы обломают. Не пытайся уверить меня, будто один британец не стоит десятка иностранцев.

— Я слыхала, — сказала Сюзан, — что старый мистер Прайор считает бессмысленной эту войну. Говорит, будто Англия вступила в нее только потому, что завидует Германии, а в действительности ей нет ни малейшего дела до того, что стряслось с Бельгией [24] .

— Вполне возможно, что он несет такую чепуху, — сказал Норман. — Яего не слышал. Но, когда услышу, Луна с Бакенбардами не будет знать, что стряслось с ней самой. Эта моя драгоценная родственница, Китти Дейвис, насколько я понимаю, мелет что-то в том же роде. Впрочем, не при мне… почему-то такие люди не распространяются о своих оригинальных взглядах в моем присутствии. Предчувствуют, вероятно, что это плохо отразится на их организме.