— Ты гроб повапленный! — заревел он и, в последний раз встряхнув Луну с Бакенбардами, отшвырнул его от себя с такой силой, что несчастный пацифист отлетел к входной двери клироса. Обычно красное лицо мистера Прайора было в эту минуту мертвенно-бледным. Но, загнанный в угол, он продолжал защищаться.

— Я на тебя в суд подам! — выкрикнул он, задыхаясь.

— Подавай… подавай, — заревел Норман, снова бросаясь к нему.

Но мистер Прайор уже исчез. Он не имел никакого желания во второй раз попасть в лапы этого мстительного милитариста. На одну минуту Норман неуклюже, с торжеством обернулся к церковной кафедре.

— Не смотрите вы так ошарашенно, пасторы, — проревел он. — Выне могли сделать этого… никто и не может ожидать ничего подобного от служителей церкви… но кто-то долженбыл это сделать. Вы ведь и сами рады, что я его выбросил отсюда… нельзя было позволить ему продолжать ныть, выть и тявкать, подстрекая к мятежу и измене — да, к мятежу и измене… так что кто-то должен был принять меры. Я был рожден для этого часа… пришло наконец мое время сказать нужное слово в церкви. Теперь я смогу сидеть тихо еще шестьдесят лет! Продолжайте ваше собрание, пасторы. Я думаю, вам больше не досадят никакими пацифистскими молитвами.

Но дух набожности и благоговения уже исчез. Оба священника осознали это, а также и то, что у них нет другого выхода, кроме как тихо завершить собрание и позволить возбужденным людям разойтись по домам. Мистер Мередит обратился с несколькими серьезными словами напутствия к юношам в военной форме, а мистер Арнольд произнес несвязное благословение — по меньшей мере сам он чувствовал, что оно было несвязным, так как он все еще видел мысленным взором громадного Нормана Дугласа, трясущего за шиворот толстого, самодовольного, маленького Луну с Бакенбардами, как громадный мастифф мог бы трясти щенка-переростка. И мистер Арнольд знал, что та же самая картина стоит перед мысленным взором каждого из присутствующих. В целом, едва ли можно было однозначно утверждать, что совместное молитвенное собрание прошло удачно. Но его вспоминали в Глене св. Марии и тогда, когда десятки других собраний, прошедших мирно и с соблюдением всех традиций, были совершенно забыты.

— Никогда, нет, никогда, миссис докторша, дорогая, не назову я Нормана Дугласа язычником, — заявила Сюзан по возвращении домой из церкви. — Эллен Дуглас вполне может гордиться мужем в этот вечер.

— Поступку Нормана Дугласа не может быть никакого оправдания, — сказал доктор. — Прайора следовало сурово игнорировать до конца собрания. Потом с ним разобрались бы его собственный священник и прихожане. Это было бы правильно и разумно. То, что учинил Норман, было совершенно неприлично, скандально и возмутительно, но… честное слово, — доктор вскинул голову и негромко рассмеялся, — честное слово, Аня, он доставил всем такое удовольствие!

«Инглсайд, 20 июня 1916 г.

Мы были так заняты в последнее время, и каждый день приходили такие волнующие новости, хорошие и плохие, что у меня несколько недель не хватало ни времени, ни спокойствия духа, чтобы делать записи в дневнике. Я хотела бы вести его регулярно, так как папа говорит, что дневник военного времени будет очень интересным документом, который я смогу передать потом своим детям. Но беда в том, что мне нравится записывать в этой славной старой тетрадке кое-что очень личное, и, возможно, я не захочу, чтобы это читали мои дети. Я чувствую, что буду гораздо более педантична в вопросах соблюдения приличий там, где дело касается их, чем там, где оно касается только меня!

Июнь начался еще одной ужасной неделей. Австрийцы, казалось, вот-вот прорвут фронт и вторгнутся в Италию; а затем пришли первые ужасные известия о Ютландском сражении [93] , где немцы, по их утверждениям, одержали большую победу. Сюзан была единственной, кто им не поверил.

— Уж мне-то не рассказывайте, будто кайзер нанес поражение британскому флоту, — сказала она, презрительно фыркнув. — Немцы лгут, и в этом вы можете быть уверены. — И когда несколько дней спустя выяснилось, что она права и что это была победа британцев, а вовсе не поражение, нам пришлось выслушать невероятное количество всяких «я же говорила», но мы вынесли их без особых страданий.

Только смерть Китченера смогла вывести Сюзан из равновесия. Впервые я видела ее совершенно лишившейся присутствия духа. Мы все тяжело переживали этот удар, но Сюзан впала в отчаяние. Новость поступила вечером по телефону, но Сюзан не хотела верить, пока на следующий день не увидела заголовок в «Энтерпрайз». Она не заплакала, не лишилась чувств, не впала в истерику; но она забыла посолить суп, а такого на моей памяти с ней еще никогда не случалось. Мама, мисс Оливер и я плакали, но Сюзан посмотрела на нас и сказала с мрачным сарказмом:

— Кайзер и его шесть сыновей живы и здоровы. Значит, мир не совсем опустел. Так о чем же плакать, миссис докторша, дорогая?

Сюзан оставалась в этом состоянии оцепенения и безнадежности двадцать четыре часа, а потом появилась кузина София и начала выражать ей соболезнования.

— Ужасная новость, не правда ли, Сюзан? Нам лучше готовиться к худшему, так как теперь оно неизбежно. Ты сказала однажды — я хорошо помню твои слова, Сюзан Бейкер, — что ты всецело полагаешься на Бога и Китченера. Ах, ну вот, Сюзан, теперь остался один Бог.