Валентин ПИКУЛЬ
Полезнее всего - запретить!
Смею думать, русская цензура убила писателей гораздо больше, нежели их пало на дуэлях или в сражениях. Тема подцензурного угнетения писателя дураком-чиновником всегда близка мне, и я дословно помню признание Салтыкова-Щедрина, столь обожаемого мною: "Чего со мной ни делали! И вырезывали, и урезывали, и перетолковывали, и целиком запрещали, и всенародно объявляли, что я - вредный, вредный, вредный..."
"И заметьте себе, - подхватывал Стасов в статье о Модесте Мусоргском, - урезыванье никогда не распускает свою безобразную лапу над вещами плохими, посредственными. О нет! Урезывателю подавай все только самые крупные, самые талантливые, самые оригинальные куски - только над ними ему любо насытить свою кастраторскую ярость. Ему надо здоровое, чудесное, животрепещущее мясо, полное силы и бьющей крови!"
Вот как живописно отзывались великие о цензуре...
Не желая залезать в непролазные дебри прошлого, напомню, что в 1794 году рукою палача сожгли "Юлия Цезаря" Шекспира (в переводе Карамзина), а при Павле I был запрещен даже "Гулливер" Дж. Свифта. Пушкин тоже немало страдал от засилья цензуры, и, думаю, начать придется именно с него, хотя далее речь пойдет совсем о другом человеке...
27 мая 1835 года поэт представлялся великой княгине Елене Павловне, женщине умной и образованной. Об этом он извещал жену: "Я поехал к ее высочеству на Каменный остров в том приятном расположении духа, в котором ты меня привыкла видеть, когда надеваю свой великолепный мундир. Но она так была мила, что я забыл и свою несчастную роль и досаду.
Со мною вместе представлялся ценсор Красовский..."
Великая княгиня сказала этому живоглоту:
– Вероятно, вас немало утомляет обязанность читать все, что появляется средь новой литературы?
– Да, - согласился Красовский, - это занятие нелегкое, паче того, теперь нет здравого смысла в том, что пишут.
"А я стою подле него", - сообщал Пушкин жене. Но великая княгиня сама поняла несуразность подобного ответа; Пушкин в дневнике отметил, что Елена Павловна поспешила отойти от Красовского подальше, нарочно заговорив с поэтом о Пугачеве...
Я достаточно извещен, что у нас писать о цензорах не принято, но, смею надеяться, современные цензоры не обидятся, если я загляну в преисподнюю, где в поте лица трудился их достойный предтеча - Александр Иванович Красовский.
Время было под стать его мракобесию - время Николая I, о котором Герцен справедливо писал: "Николай Павлович тридцать лет держал кого-то за горло, чтобы тот не сказал чего-то..."
Чтобы не сказал лишнего, добавлю я от себя!
***
Грешен, люблю начинать с конца - с могилы героя.
Раскрываю второй том "Петербургского некрополя" и на 513-й странице нахожу искомого мною прохвоста. Вот он: Красовский Александр Иванович, тайный советник, председатель Комитета иностранной цензуры, 19 ноября 1857, на 77 году жизни.
Вышел он из семьи благочинной; отец его, протоиерей Иоанн, был духовным собеседником императора Павла I, служил сакелларием (смотрителем) придворной церкви; ученый священник, отец Иоанн оставил свое имя в русской этимологии, за что и попал в члены Российской академии. Отпрыск этого почтенного лингвиста, воспитанный в страхе божием, сначала подвизался в амплуа переводчика, затем был библиотекарем, а в 1821 году заступил на пост цензора, и с этой стези уже не свернул, обретя славу самого лютейшего скорпиона.
Сначала он служил в цензуре внутренней, досаждая писателям придирками такого рода, которые служили пищей для забавных анекдотов.
Например, Дашков жаловался стихотворцу Дмитриеву, что "у Красовского всякая вина виновата: самому Агамемнону в Илиаде (Гомера) запрещается говорить, что Клитемнестра вышла за него замуж будучи девой...". Красовский не уступал:
– Честь и хвала девице, сумевшей в святости донести до мужа самое драгоценное на свете. Но русский читатель - это вам не Агамемнон, и он, прочтя "Илиаду", сразу пожелает разрушить непорочность своей кухарки или же прачки... Нельзя.
Какой-то поэт писал красавице: "Один твой нежный взгляд дороже для меня вниманья всей вселенной..." Красовский от любви был весьма далек, зато он узрел нечто другое:
– И не совестно вам писать, будто вы "близ нея к блаженству приучались"? Наша вселенная имеет законные власти, несущие всем нам блаженство свыше в виде указов или инструкций, а вы, сударь, желаете испытать блаженство подле своей любовницы... Так постыдитесь развращать наше общество!
Нельзя.
Другой поэт датировал стихи в день великого поста, и от этого совпадения Красовский пришел в тихий ужас:
– Ведь империя-то погибнет, ежели наши стихотворцы учнут прославлять любовные утехи в день господень, когда каждый верноподданный желает возноситься душою к небесам, взыскуя у господа едино лишь милостей его... Нельзя!
А что тут удивляться афоризмам Красовского, если генерал Дубельт, помощник Бенкендорфа, выразил отношение к русским писателям еще более вразумительно:
– Каждый российский писатель - это хищный зверь, коего следует держать на привязи и ни под каким видом цепи не ослаблять, а то ведь дай им волю, так они всех нас загрызут...