Любимцем его стал писарь Родэ, славный запоями и каллиграфическим почерком, убежденный холостяк, и Красовский ставил его в пример как образец новой человеческой породы:

– Вы посмотрите на Родэ! Он работает с утра до ночи, как паровая машина, и усталости не ведает. А почему, спрашиваю я вас? Да потому, что он холост, а вечерами не возбуждает себя чтением всяких Бальзаков, напротив, он старательно вникает в премудрость Господню... Верно я говорю, Родэ?

– Справедливо изволили заметить, - отвечал тот, уже вознамерясь занять у кого-либо на очередную выпивку с плясками...

Здесь уместно добавить, что Красовский, с полного маху рубивший годовы "всяким Бальзакам", оставался неучем, ибо он даже не читал европейских газет. Его подчиненные читали их, а вот он.., пренебрегал! Совсем уж дико и нелепо, что из множества русских газет Александр Иванович облюбовал одну лишь "Северную пчелу" Фаддея Булгарина, который следовал указаниям Дубельта, подсказавшим ему главные темы: "Театр, выставки. Гостиный двор, толкучка, трактиры, кондитерские лавки..." - вот круг интересов, которые насыщали плоть и душу Красовского. Мало того, он завел особого писца, который день за днем переписывал всю газету Булгарина от руки. Сколько ни ломай голову, все равно не догадаться, зачем Красовскому требовался еще и рукописный экземпляр газеты.

Впрочем, я, кажется, начинаю догадываться - зачем?

Красовский, как и все бюрократы, обожал любое, пусть даже бесполезное, занятие, лишь бы создавать видимость напряжения его чиновного аппарата. При нем писанина ради писанины достигла гомерических размеров, он и сам вязнул в бумагах, словно заблудшая скотина в болоте, но ему очень нравилось видеть себя в окружении бумаг, бумажек и бумажонок, которые усиленно переписывались, копировались, откладывались, перекладывались, нумеровались, различаясь по алфавиту и по датам... Наконец настал великий день, когда Красовского озарило свыше.

– Стоп!
– заорал он.
– Отныне для красоты казеннобумагописания повелеваю употреблять разноцветные чернила. Это будет прекрасно! Чернилами красными выделять существенное, синими - объясняющее, а черными выписывать отрицательные явления в литературе этой дотла прогнившей Европы...

Система проверки иностранной литературы была оформлена Красовским в три несокрушимых раздела:

1) литература запрещенная, 2) дозволенная, но с купюрами в тексте, и 3) позволительная...

Однажды к нему в кабинет ворвался некий господин, исполненный благородной ярости, и развернул перед ним томик стихов Байрона, угодивший во вторую категорию.

– Полюбуйтесь на свое варварство!
– возопил он, едва не плача.
– Я выписал эту книгу из-за границы, а ваши цензоры вырезали из нее целую поэму... Всю - целиком!

На лице Красовского появилось умильное выражение.

– Дайте-ка этого Байрона сюда, - попросил он и, взяв книгу, вдруг стал кричать на посетителя.
– Как вы смеете защищать этого крамольного автора? Почему сами не пожелали вырезать из книги богохульные страницы? Вы чиновник? Вот и прекрасно. Я обладаю правом обратиться к полиции, чтобы впредь она надзирала за вашим чтением...

Услышав такое, некий господин (да еще чиновник) схватил шляпу и убежал, даже оставив том Байрона на столе главного цербера. Никакой нормальный человек не выдерживал общения с таким занудою, каким был Красовский: чиновников Комитета иностранной цензуры посторонние люди иногда спрашивали:

– Господа, да в уме ли ваш председатель?..

Служить под началом Красовского могли лишь очень закаленные люди, согласные унижаться и пресмыкаться. Среди его секретарей одно время числился и Павел Савельев - археолог и лауреат Демидовской премии. Красовский как-то попрекнул его в честолюбии.

– Ошибаетесь, - с гневом возразил Савельев.
– Одно уже то, что я служу под игом вашего превосходительства, есть самое яркое свидетельство тому, что я совсем лишен честолюбия...

Чиновники комитета, чтобы Красовский не стоял у них над душою, нашли верный способ, как избавляться от его высоконравственных поучений о вредности женского пола. Желая отвадить Красовского, они нарочно обкладывали свои столы французскими журналами, раскрыв их на иллюстрациях с изображениями парижанок. Александр Иванович, увидев такую "мерзость", спешил отойти подальше и даже отплевывался, как от пакости:

– Фу, фу, фу... Одно непотребство, и лучше бы глаза мои не видели этого!. Вот до чего дошло безверие французов: девка не стыдится задрать юбки, чтобы поправить чулок, а художник тут как тут.., сразу запечатлел ее непотребство! Неужто и в нашей благословенной державе экий срам заведется?

Надо же так случиться, что как раз напротив дома Фребелиуса однажды сняли квартиру две отчаянные Аспазии, которые по утрам, будучи в дезабилье, ложились грудью на подоконник и делали молодым цензорам всякие знаки, помахивая белыми ручками: мол, заходите вечерком, мы берем недорого.