Было рано, и главный зал заведения еще не наполнился посетителями. Круглая эстрада в центре пустовала. Десяток девушек в ярких безвкусных вечерних платьях сидели за двумя столиками, болтая между собой. Вокруг эстрады и на потолке горели бесчисленные красные, желтые, зеленые и синие лампы, придавая нечто феерическое всей обстановке. Пианист и скрипач, оба плохие музыканты, с подъемом играли самбу. Старик в шарфе, замотанном вокруг шеи, то и дело кашлял, вытирая рукавом губы, и поспешно засовывал мундштук саксофона себе в рот.

К Клеархосу подошла высокая, ярко накрашенная девушка.

– Лили (так окрестили в «Колорадо» Софию) там с каким-то джонни, – сказала она ему, указывая на ложу в глубине вала. – Ты не представляешь, как мы смеялись. Этот верзила двухметрового роста явился, едва мы открыли, вылакал пять бутылок шампанского и осоловел. Но захотел выпить еще и продал с себя… совсем новый костюм. Его купил Карабецос за триста драхм. Мы дали ему надеть, – девушка расхохоталась, – старые брюки… они ему до колен… и пиджак официанта. Хочешь, я ее позову?

– Нет, нет, я не тороплюсь.

Девушка направилась в гардероб, к зеркалу, чтобы наложить еще один слой румян на лицо.

Несколько минут Клеархос стоял в растерянности.

«Зачем я сюда пришел?» – подумал он. Но в глубине души Клеархос понимал, что София – единственный человек, с которым он может поговорить об этом. Он пристроился у стойки с краю на табурете, опустил голову – подбородок его касался груди – и, нервно передернувшись, зажмурил глаза. Сам того не замечая, он стал громко говорить и даже размахивать руками.

– Зачем я пришел к ней? Разве я могу ей все рассказать? Ах, если бы мне удалось увести ее отсюда сейчас же! Пусть вопит Карабецос. Мы вышли бы па улицу, прижавшись друг к дружке, и я начал бы говорить… Глупости, что толку? Лучше не терять времени попусту, ведь нужно раздобыть пистолет. Помнится, у этого буйвола Сотириса был пистолет, и он его продавал… – Вдруг он вздрогнул. – Значит, я принял решение – пистолетом!

В маленькой ложе в глубине зала сидел высоченный американец средних лет. Он вытянул вперед ноги и разглядывал обтрепанные брюки, доходившие ему до щиколоток. Его белые худые ноги смешно торчали из штанин. Он крепко держал в руке стакан и бормотал что-то себе под нос. Отпил еще глоток и потрепал по щеке Софию, которая приникла к нему бледная и молчаливая.

– Gour name? [26] – спросил он ее в четвертый раз.

– Лили.

– Лили, Лили! – печально твердил американец.

София старалась не смотреть на полотняный пиджак и короткие брюки американца. Она не понимала почему, но его смешной наряд все время заставлял ее думать об отце. Судья выходил и утром и вечером в черном поношенном костюме, начищенных до блеска ботинках, нацепив высокий белый крахмальный воротничок. Но София знала, что внизу на нем надеты штопаные-перештопаные кальсоны и дырявая рубашка. Его тощая шея тонула в крахмальном воротничке. Летом он обливался потом, но даже у бакалейщика не появлялся без пиджака. Когда она была еще девочкой, он изводил ее такими нравоучениями: «Добродетель более ценное сокровище, чем золото» – или: «Лицо порядочной девушки сияет как солнце». Он требовал, чтобы жена обучала Софию ведению хозяйства, вышиванию и благородным манерам. Каждое воскресенье утром они отправлялись все вместе в церковь и выстаивали службу до конца. Потом, выйдя в церковный двор, судья здоровался с инспектором, начальником полицейского участка, нотариусом; директора налоговой кассы он избегал, считая его кутилой. По дороге домой снова следовали нравоучения.

Когда они приехали в Афины, он отдал Софию во французскую школу, чтобы она изучила язык. Болезнь его затянулась надолго, они продали даже граммофон из приданого матери. Однажды судья понял, что умирает. Он позвал жену и со слезами на глазах начал говорить ей о своей последней воле. Это было пережевывание все тех же наставлений, которые жена и дочь выслушивали в течение многих лет.

Жена разрыдалась и поцеловала ему руку. Но, обливаясь слезами, она припомнила и высказала ему то, что мучило ее уже давно.

– Леонидас, выкинь из головы мысль о смерти. Что с нами станется, если… На что мы будем жить? Как я выдам дочку замуж? – София, стоя в дверях, молча наблюдала эту сцену. – Мне придется пойти в услужение, чтобы свести концы с концами.

Умирающий растерялся.

– Но я оставляю вам пенсию и доброе имя…

– Я ведь задолжала, Леонидас, и если бог во сжалится над нами и приберет тебя, у меня удержат твою пенсию за полгода. Жалкая пенсия! Ее не хватит, чтобы за квартиру уплатить…

– Евгения! – прошептал судья и стал белее простыни.

– На что мы будем жить? – повторила жена.

Все нравоучения, все красивые слова, которые с волнением готовил в уме судья, – а именно они придавали ему силу смело и достойно встретить смерть, – улетучились, как только были заданы эти простые вопросы.

София чувствовала, что какие-то кошмары мучили ее отца и отравляли его последние дни. Может быть, виновата была болезнь, может быть, страх смерти. Он стонал, мычал, беспрерывно ворочался в постели и не произносил больше ни слова. Не раз за годы службы ему представлялся случай улучшить свое материальное положение, согласившись на одну из тех уступок, на какие обычно шли его сослуживцы. Судья всегда нападал на своего двоюродного брата, инспектора, сразу после выхода на пенсию купившего виллу и автомобиль. Мать Софии слушала стоны мужа и догадывалась, какие страдания испытывал он в свои предсмертные часы.