После отпевания с покойным попрощался, произнеся речь, только представитель федерации горняков. Остальные должны были выступать уже па кладбище, потому что руководители профсоюзов хотели, чтобы их слова услышала вся толпа, собравшаяся перед церковью. Подняв гроб па плечи, почетный караул медленно двинулся к дверям.

Когда Тасия с помощью Кацабаса и сына подошла к выходу, она совсем растерялась: и на площади и на прилегающих улицах толпился народ. Начальник жандармского участка выстроил свой отряд на противоположном тротуаре и готов был в любой момент вмешаться, если начнут выкрикивать что-нибудь крамольное об убийстве или «известные коммунистические лозунги». Но не было слышно ни звука. И эта мертвая тишина, распространившаяся по всей площади, была столь устрашающей, что жандармы, чтобы унять пробиравший их озноб, стали топать ногами по плитам тротуара.

Отстраняя и расталкивая людей, ловко проскальзывая сквозь толпу, маленький мэр пробрался вперед; он дал указания, в каком порядке нести венки, и, поздоровавшись за руку со всеми музыкантами небольшого оркестра, выстроил их перед гробом. Этот оркестр, созданный им самим из молодых музыкантов-любителей, играл по воскресеньям в парке, разбитом на пустыре. Страстный поклонник музыки и особенно хорового пения, мэр обладал тонким слухом и улавливал малейшую фальшь. Поэтому каждый раз, как оркестр в парке начинал фальшивить, он вскакивал возмущенный и убегал.

– Смотри, приятель, играй хорошо, чтобы у меня волосы не встали дыбом, – сказал он тромбонисту.

И, снова приняв серьезный и полный достоинства вид, он вернулся на свое место.

При первых же звуках похоронного марша Тасия разразилась рыданиями. Кирьякос шел следом за ней, ведя под руку жену.

– Даже оркестр… – прошептал он.

– Смотри, Кирьякос, сколько народу, сколько венков! Прямо как крестный ход. Впервые за всю жизнь вижу такое. Кем же он был, твой зять? – недоуменно пробормотала Евлампия.

– Рабочий, шахтер… Я и сам, Евлампия, ничего не понимаю.

– Ты растяпа, – заявила она ему, не входя в дальнейшие объяснения.

Похоронная процессия медленно приближалась к кладбищу. А темно-серые тучи сгущались и опускались все ниже it земле. Казалось, они задевают вершины высоких кипарисов. Небо теперь стало похоже на удивительную, полную тайн лунную долину. Люди рассыпались среди могил. Около вырытой ямы шахтеры опустили гроб и открыли крышку.

Старик лежал в своем черном пиджаке и огромных стоптанных ботинках. Когда могильщики передвинули гроб, его голова слегка склонилась к скрещенным на груди рукам, а лицо с морщинистой кожей, напоминавшей сухую растрескавшуюся землю, еще больше сморщилось.

Около открытой могилы, рядом с мэром и несколькими представителями рабочих организаций, стоял высокий и сутулый Кацабас. Окинув хмурым взглядом толку, растянувшуюся до ограды кладбища, он повернулся к покойнику. Его била дрожь.

– Старик! – начал он низким, глухим голосом. – До последнего вздоха ты ни на минуту не отрекся от нашей борьбы. Мы клянемся следовать твоему примеру. Ни бедность, ни унижения, ни пытки, пи тюрьма не могли сломить тебя. Ты стоял как скала… Мы клянемся, Старик, тоже стоять как скала. Ты сказал: «Борьба шахтера – это национальная борьба». Мы клянемся никогда не забывать твоих слов…

Душераздирающие рыдания Тасии прервали речь Кацабаса. Крепко обняв мать за плечи, сын пытался успокоить ее. Резким движением она отстранила его и упала на гроб.

– Не надо, не надо, не трогайте меня! – как безумная, закричала она, когда к ней подбежали, чтобы поднять ее.

Через несколько минут Тасия с трудом встала, но долго еще не отрывала глаз от спокойного лица мужа.

– Прости меня, Илиас! – прошептала она и нежно погладила его по волосам.

Заходящее солнце заливает таинственным светом комнату барака, цементный пол в трещинах, старый громоздкий шкаф, подарок Кирьякоса, давно не беленные стены. Перед раскрытым сундуком сидит Тасия. Сегодня утром она сняла с веревки позади дома рубашку мужа, завернула в нее бритву и только что спрятала ее на дно сундука, Кирьякос, прихлебывая, пьет кофе.

– Знаешь, Тасия, я хочу, чтобы ты оказала мне небольшую услугу… – он запнулся и почесал в затылке. – Давай завтра сходим вместе к мэру… Хочу обратиться к нему насчет одного дельца… Если ты попросишь… Ради покойного…

Тасия повернулась и пристально, без тени удивления, посмотрела на него. И во всей своей неприглядности перед ней словно предстали грязные отбросы чуждого уже ей мира.

– Ступай-ка домой, Кирьякос. Уже смеркается, – сказала она.

Рассказав, каким образом министр намеревается сорвать забастовку, Фармакис попросил Алекоса представлять компанию на похоронах Папакостиса. Желательно даже, продолжал он, чтобы Алекос, уже в качестве директора, сказал надгробное слово о заслугах старого шахтера. Тогда даже самые неразумные убедятся, что компания не только не несет ответственности за это убийство из-за угла, но и осуждает его. Кроме того, в такой критический момент, когда наблюдается сильное брожение умов, совсем не домешает, наставлял его Фармакис, присутствие директора предприятия, венок, трогательное надгробное слово о человеке, которого любили и уважали все шахтеры. Да, конечно, признался он, устремив взгляд в потолок, словно пытаясь воскресить в памяти изрезанное морщинами лицо старого профсоюзного деятеля, да, конечно, представляется удобный случай утихомирить разбушевавшихся рабочих, пообещав им выплатить задержанную заработную плату.