— А вы сами?.. — заговорила Элинор после продолжительного молчания, повторяя вопрос, уже заданный ему Ральфом. — Почему вы не попытались скрыться после этого?

— Потому что виновен перед племянником… Я говорю не о его смерти… Еще до нее. И хочу понести за все заслуженное наказание… Нет, я не звал его на Святую землю вслед за собой, и не я был причиной его страшного ранения и того, что за этим последовало, — его связи с язычницей и женитьбы на ней. Я был против и говорил ему об этом, пытался удержать. Но он был словно одержим, на него нашло затмение. Не знаю, что и как я мог сделать, однако я был ему там как отец и обязан был за ним уследить… Оградить его… И ее тоже, черт возьми. Не допустить, чтобы она жила там, куда он ее по неразумению поместил и где наши солдаты могли делать с ней все, что им заблагорассудится… — Он опять замолчал, словно подавился словами. Потом заговорил почти шепотом: — А теперь… Теперь у меня нет ни сил, ни смысла жить, миледи. И я знаю, что мне приготовлено уже место в аду… Так куда же мне бежать? И зачем? Я остался здесь, чтобы сказать вам все это. Исповедаться перед вами. Считайте, я это сделал.

Элинор посмотрела на Ральфа. Тот нахмурился и передернул плечами, как бы говоря: ну, что тут тянуть, все уже ясно, и нужно действовать по закону, который у нас существует. Она склонила голову и задумалась.

— Об одной лишь милости я прошу вас, миледи… — услышала она негромкий и твердый голос Уолтера. — Не ко мне, нет, а к моему племяннику. Можете вы обещать мне ее, миледи?

— Если ваша просьба не выходит за рамки справедливости, сэр, — ответила она, не поднимая головы. — Говорите.

— Я прошу вас до того, как коронер отправит меня на виселицу, послать моему брату, отцу Мориса, сообщение, что его сын умер от старой раны. И это не будет ложью: всем, кто видел его изуродованное лицо и знал искалеченный дух, должно быть понятно, что исцелить человека с такими ранами нельзя… А меня, коронер, — Уолтер повернулся к Ральфу, — вы повесите за убийство солдата на дороге. Какая разница — одно убийство или другое, зато моего племянника никто не назовет убийцей…

— Хорошо, — произнесла наконец Элинор, — я сообщу вашему брату, что его сын скончался от ранения, полученного на войне, что, по сути, чистая правда. Что же касается вас, то посылать на эшафот за убийство, которого вы не совершили, по меньшей мере незаконно. Да и что можно сказать о причине этого убийства вашему брату, если вы не хотите, чтобы он когда-нибудь узнал о женитьбе сына в Святой земле и обо всем, что за этим последовало?

— И все же, миледи, — сказал вдруг Ральф, — просьба этого человека мне кажется справедливой и честной.

Удивленная такими словами служителя закона, но постаравшаяся скрыть свое недоумение, Элинор осторожно ответила:

— По-моему, Ральф, вы не совсем правы, однако я хочу сказать немного о другом… Убийство солдата-крестоносца раскрыто, сам убийца мертв — умер от старых ран. Когда ваш брат-шериф узнает об этом, он будет удовлетворен, не так ли? И вряд ли его особенно заинтересуют подробности: имя убийцы и где его похоронили. Верно?

— Моему брату, — отвечал Ральф, — будет вполне достаточно знать, что в его графстве благополучно расследовано еще одно дело о насильственной смерти. Но, миледи, ведь еще один настоящий убийца все-таки стоит сейчас перед нами.

— Убийца? — повторила с сомнением Элинор. — Вы были в сражениях, Ральф. Вам никогда не приходилось видеть, слышать, а то и, не дай бог, самому…

Она запнулась.

— Что, миледи?

— Я говорю о тех случаях на поле боя, Ральф, когда один воин вынужден облегчить страдания своего товарища тем, что по его просьбе или без оной… когда тот мучится и кричит от немыслимой боли…

Он замолчала. Ральф кивнул головой:

— На войне как на войне, миледи. Да, я знал и такое.

Элинор обратилась Уолтеру:

— Вы тоже солдат, сэр. И вы наверняка знаете, что такое истинная доблесть, что пересиливает и страх, и боль?

Тот с некоторым удивлением смотрел на нее: к чему сейчас говорить об этом?

— Почему же вы, — продолжала Элинор, — трусливо призываете к себе смерть, в то время как гораздо более смелым поступком было бы жить?.. Продолжать жить…

— После того, как я убил своего племянника… сына? — крикнул Уолтер. — Жить?..

Больше он ничего произнести не мог и погрузился в молчание.

— Уверена, вы понимаете, что я хочу сказать, — вновь заговорила Элинор. — Разумеется, вы должны понести наказание… Но не смертью… Возвращайтесь на Святую землю монахом… монахом-госпитальером и посвятите остаток жизни уходу за больными и ранеными. И ежедневной молитве о душе поруганной жены вашего племянника. Разве та, кто спасла его после страшного ранения на поле битвы, не заслужила хотя бы этого?.. Да, геенна огненная ожидает вас, но я твердо надеюсь, что, живя в постоянном сокрушении о содеянном, помогая несчастным, вы сумеете заслужить милость Господа, а возможно, и Его прощение.

Наверное, не только Уолтер был поражен ходом мыслей настоятельницы, но он первым ответил ей:

— С какой стати Бог будет прислушиваться к моим молитвам об этой женщине, если Он не делал того же, когда я всем сердцем молил Его о Морисе? Как видно, Он вообще не думает о людях!

Элинор прикрыла глаза, как бы припоминая что-то, и потом произнесла с глубоким вздохом:

— Вы сомневаетесь в Его попечении о вас? А не показалось ли вам удивительным, что ваш племянник и солдат-убийца в одно и то же время отплыли из Акры? Уж не говоря о том, что вскоре после этого они столкнулись лицом к лицу на дороге возле Тиндала и это дало возможность Морису отомстить за поругание и смерть жены? Не Божий ли это промысел — вы не спрашивали себя?