— Где вы были? — напустился он на супружескую пару, когда та появилась в комнате. — Нам настоятельно необходимо поговорить о новом направлении, которое принимает наше расследование. — С этими словами он поднялся с кушетки и начал разгуливать по гостиной.

— Гросс, — начал было Вертен, но тот немедленно прервал его.

— Мне прекрасно знакома эта нотка в вашем голосе, — заявил криминалист, останавливаясь на полушаге. — Вы сейчас попытаетесь вернуть меня на грешную землю. В вас заговорил рассудительный Карл Вертен. Я слишком хорошо изучил эту интонацию.

— Но ведь очевидно, что кто-то обязан вернуть вас к реальной действительности, — согласился Вертен. — Каким образом одно-единственное анонимное письмо смогло так убедить вас?

— Оно говорит о преступлении века.

— Разве для вас важна только слава? — спросил Вертен, пораженный его признанием. — Можно предположить, что вы уже в достаточной степени насладились ею.

— Это не вопрос славы, мой дорогой Вертен. Вы неправильно поняли меня. Нет. Это омерзительность самих преступлений. Лишить мир восторгов такой музыки, и во имя чего? Момент обострения уязвленного самолюбия? Что этот вредитель имеет в виду под «распутством»? Его или их?

— Но, Гросс, несомненно, вы учли только очевидное. Что письмо является фальшивкой как по содержанию, так и по намерению.

— Наверняка, — сказал он, отбрасывая предположение движением руки, как будто отгоняя надоедливую муху. — Конечно, это может быть, как предполагает ваша женушка, простая мистификация. Вероятно, одного из опрошенных в Придворной опере или откуда-нибудь еще привели в смятение ваши вопросы, и он решил немного досадить также и нам этим розыгрышем. Или, возможно, преступником является один из опрошенных, который почувствовал, что расследование подошло слишком близко к тому, чтобы сохранять полное спокойствие. Он пошел на хитрость.

— К тому же всегда возможно существование какого-то неуравновешенного субъекта, — вставила Берта. — Некто, чье чувство собственной значимости укрепляется от подобных выходок. Кто-то, чье место в психиатрической лечебнице.

— Или, возможно, кто-то, кто уже находится в лечебнице, — с нажимом изрек Гросс, как будто предполагал, что это каким-то образом может дойти до Гуго Вольфа. — Да, я учел и такую возможность. В конце концов, я не дурак.

Вертен согласился с его самооценкой. Однако он не верил в объяснение Гросса, движимого якобы только интересом.

— Я и не предполагал, что вы являетесь таким поклонником современной музыки, Гросс. Мне казалось, что границы музыкальных достижений для вас ограничены Гайдном.

Гросс бросил на него исполненный яда взгляд и вновь начал мерить комнату, сцепив руки за спиной. У Вертена был профессор по юриспруденции в Венском университете, который принимал точно такую же позицию при чтении лекций, расхаживая взад и вперед за кафедрой и заставляя доски пола скрипеть, как будто выполняя роль знаков пунктуации в его монотонной лекции.

— Невозможно разговаривать, пока вы не прекратите это постоянное хождение, — заявил наконец Вертен.

— Мне нужно нагулять аппетит к обеду. Госпожа Блачки обещает подать отличные блинчики под шоколадным соусом.

Так что супруги оставили Гросса заниматься его моционом, и все вновь встретились на обеде, за которым мужчины отдали должное тоненьким блинчикам, начиненным абрикосовым джемом и поданным с мерцающим игристым мозельским. [69]

За кофе они наконец смогли обсудить новое развитие событий. Еда оказала смягчающее воздействие на Гросса.

— Я признаю, — начал он, — что просто несколько оглушен чудовищностью такого откровения. То, что кто-то убивает великих композиторов Вены, само по себе является деянием, да, именно так, это поражает воображение. Я был бы не совсем искренен, если бы не покаялся в некоторых более прозаических побуждениях. Если бы я… мы раскрыли такое преступление, мои криминалистические принципы стали бы буквально за одну ночь известны во всем мире. Я признаю, что такое побуждение частично подстегивает меня. Однако же позвольте мне мимоходом добавить, что подобное преступление, если говорить правду, также распаляет мое стремление к правосудию, к возмездию. Что такой подлец может совершать эти преступления и не отвечать за них. Такое невозможно представить, иначе тогда мы живем в глубочайших джунглях, несмотря на все наши внешние признаки цивилизации.

На эту короткую речь не последовало должного ответа. В ней звучала правда, поскольку Гросс всегда столь же заботился о соблюдении законности, сколько и о своей собственной славе.

— Абсолютно ли я убежден этим анонимным письмом? — задал вопрос Гросс. — Нет. Безусловно, нет. Верю ли я в то, что это возможно? Да. Стоит ли это направление нашего расследования? Опять-таки да. Сбросить его с рук, по моему мнению, было бы преступной халатностью.

— Тогда мне кажется, — вставила Берта, — что мы должны начать со смерти Иоганна Штрауса. Самой последней, ее легче расследовать.