Кельмомас притворился, что плачет.

Она крепко прижала его к груди, он заерзал, выползая из одеял, которые скомкались между ними, и прижался всем телом к ее вздрагивающему телу. Каждый ее всхлип отдавался в нем волнами расслабленного тепла, омывал блаженством и придавал уверенности в его собственной правоте.

— Только не уходи! — прошептала она, убирая щеку от его влажных волос. — Никогда-никогда, ладно?

Ее лицо было для Кельмомаса книгой, напечатанной на станке из кожи, мышц и жил. И истины, которые он читал в этой книге, были священны.

Он знал это лицо так подробно, что мог определить, если потемнела родинка или упала с века ресничка. Он слышал, как жрецы трещат про свои небеса, но истина состояла в том, что рай находился гораздо ближе — и на вкус отдавал солью.

Ее лицо нависло над ним, истерзанное болью, с дрожащими губами и потоком бриллиантов, льющихся из глаз.

— Кел, — зарыдала она. — Бедный малыш…

Он заголосил, подавив желание задрыгать ногами от смеха. «Получилось! — мысленно ликовал он, и ему хотелось размахивать руками от ликования, как искупленному ребенку. — Получилось!»

И все оказалось так легко.

«И теперь, — сказал тайный голос, — ты — единственная оставшаяся ей любовь».

Ранняя весна, 19-й год Новой Империи (4132 год Бивня), река Рохиль

Колдун пробирался холодными лесными чащобами, и насколько стары были его кости, настолько юны его мысли. Он раздражался и морщился, но в его спотыкающихся шагах чувствовалась привычка, свидетельство многих лет, проведенных в странствиях. Четыре дня он тащился, петляя между высокими, как колонны, деревьями, щурился на яркий солнечный свет, проникающий сквозь еще по-весеннему редкий лесной полог, и по медленно подползающим далеким ориентирам прокладывал путь к месту назначения…

Мозх.

Все, что Ахкеймион знал об этом месте, ему рассказал его раб-галеотец Гераус. Это была перевалочная база охотников за скальпами, расположенная в западном конце длинного судоходного участка реки Рохиль, место, где группы скальперов, которые работали в дальних краях, могли забрать свое вознаграждение и закупить припасы. Поскольку это был ближайший к башне сколько-нибудь значительный центр цивилизации, Гераус приходил сюда три-четыре раза в год продавать шкурки и на то золото, что давал ему Ахкеймион, добывал то, чего сами они себе обеспечить не могли. Гераус, человек спокойный и несуетливый, с тщательно скрываемым удовольствием рассказывал истории о своих поездках. Возможно, потому, что путешествие было и трудным, и опасным — Тистанна, как правило, не прощала Ахкеймиону долгие недели мужнина отсутствия, — а возможно, потому, что эти отлучки были переменами в монотонности его повседневной жизни, в течение нескольких дней после возвращения Гераус бывал склонен важничать и топать ногами. Только когда все рассказы заканчивались, он возвращался в свои привычные рамки человека смирного и надежного. Эти истории были его звездным часом, возможностью для раба великого Колдуна «расправить плечи во весь мир», как говорят галеотцы.

По большей части, эти поездки были наполнены делами скрытными и потайными, сделки совершались исключительно между доверявшими друг другу людьми. Если послушать Герауса, мешок бобов был столь же ценным и тянул за собой такое количество сложностей, как кошелек с золотом или связка скальпов. Гераус не делал тайны из своей осмотрительности — более того, он даже, кажется, крайне гордился ею. Даже когда его дети были еще маленькими, он старался донести до них, сколь неоценима для выживания бывает скромность. Наиглавнейшее умение для любого раба, всегда давал понять он, состоит в умении везде пройти незамеченным.

«Для шпиона тоже», — невольно приходило в голову Ахкеймиону.

Подумать только, он считал, что канули в прошлое те дни, когда он бродил по Трем Морям, переходил от одного королевского двора к другому, высоко держа голову перед насмешливыми королями и властителями — по-прежнему оставаясь колдуном Завета. Хотя жирок он утратил, хотя одежда на нем была из шерсти и шкур, а не из муслина, пахнущего миррой, одно то, что он шел к невидимым горизонтам, со всей живостью возвращало из памяти прошлое. Иногда, глядя вверх через начинающие зеленеть ветви, он видел бирюзовые небеса Киана, или, когда вставал на колени, чтобы наполнить бурдюк водой, — давящую черноту северного Менеанора. Картинки стали воспоминаниями, каждая со своей историей, своим особенным смыслом и своей красотой. Царедворцы из касты знати смеялись, лица их были раскрашены в белый цвет. Натертые маслом рабы разносили дымящиеся яства. Укрепления, облицованные глазурованной плиткой, сияли под палящим солнцем. Чернокожая проститутка задирала колени повыше.

Двадцать лет миновало — и ни единого дня не прошло.

Он уже с удивлением обнаружил, что грустит по Гераусу и его семье намного больше, чем мог себе представить. Забавно всегда получается с рабами. Словно факт владения скрывал некоторые очевидные и важные человеческие связи. Всегда кажется, что не хватать будет определенных удобств, а не рабов, которые тебе их обеспечивают. Комфорт Ахкеймиону был в высшей степени безразличен — и презираем им. Но где-то глубоко внутри вздрагивало каждый раз, когда он вспоминал их лица — смеющиеся или плачущие, не важно — что-то оборвалось в нем от того, что он может никогда больше с ними не посидеть.