— В том смысле, в каком это понимают люди, — нет, — ответила черная пустота под капюшоном.

Вот это да. Голос оказался приятным, мелодичным, но расцвеченным интонациями, неведомыми человеческому горлу. Словно в него были вплетены нотки голоса слабоумного ребенка.

Ахкеймион выпрямился.

— Откуда ты родом? — спросил он сдавленным голосом — легкие словно приклеились к хребту. — Из Иштеребинта?

Капюшон опустился почти до самого стола.

— Уже не помню. Кажется, Иштеребинт мне знаком… Но тогда он так не назывался.

— Я вижу твою Метку. Она у тебя мощная и глубокая.

Капюшон приподнялся, словно прислушиваясь к отдаленному звуку.

— Как и у тебя.

— Кто был твой мастер-квуйя? Из какой ты линии передачи?

— Я… я не помню.

Ахкеймион помедлил, облизнул губы и решился задать вопрос, который следовало задавать всем нелюдям.

— Что ты помнишь?

— Предметы. Друзей. Чужаков и возлюбленных. Все как-то очень трагично. Все полно ужаса.

— А Сокровищницу? Ее ты помнишь?

Едва заметный кивок.

— Когда погибла библиотека Сауглиша, я был там… наверное. Я очень хорошо помню ощущение ужаса… Но почему эти воспоминания вызывают у меня такую скорбь, я не знаю.

От его слов у Ахкеймиона мурашки побежали по телу. Ужасы Сауглиша он видел в Снах очень часто — стоило лишь закрыть глаза, и он видел горящие башни, бегущие толпы, видел, как бьется Сохонк с летающими в клубах дыма и языках пламени враку, покрытыми железной чешуей. Он чувствовал у ветра привкус пепла, слышал вопли множества людей. И рыдал над собственной трусостью…

Ахкеймион занимал особое место среди людей тем, что жил две жизни — два мгновения времени, Сесватха и Ахкеймиона, разнесенные на тысячелетия. Но жизнь сидевшего перед ним нечеловека охватывала сотню человеческих поколений. Он прожил от начала до конца многие века, поглотившие не один народ. От тех времен до сих пор — и дальше. От сумерек Первого Апокалипсиса до рассвета Второго.

Перед Ахкеймионом была живая линия поколений, глаза, которые видели все годы в промежутке между обеими его сущностями, между Ахкеймионом, колдуном в изгнании, и Сесватхой, Великим магистром Сохонка. Этот нечеловек прожил двухтысячелетний переход между ними двумя…

От этой мысли Ахкеймион почувствовал себя почти единым целым.

— А зовут тебя?..

Сарл вполголоса пробормотал какое-то ругательство.

— Инкариол, — сказал тот, кто скрывался под капюшоном, внутренне подобравшись. И повторил, словно пробуя звучание на языке: — Инкариол… Знакомо тебе такое имя?

Ахкеймион никогда его не слышал, по крайней мере, вспомнить не мог. Но так или иначе, понятно было, что скальперы не имеют ни малейшего представления о том, кто или что с ними разъезжает. Как может смертный вместить в себя столь многогранную душу?

«Древний, как Бивень…»

— Значит, ты Блуждающий?

— Да? Это так называется?

Как ответить на такой вопрос? Существо, сидевшее перед ним, прожило так долго, что сама его личность не выдержала, проломилась, сбросив его на дно жизни. Его душа иссыхала, в ней любовь, надежда, радость растворились в забвении, вымещенные менее стремительно улетучивающимися чувствами ужаса, тоски и ненависти.

Он был Блуждающий, который, чтобы сохранять память, цеплялся ею о злодеяния.

— Он тебя сумасшедшим назвал, — сказал Сарл, чуть поторопившись прервать серьезность их молчания.

Капюшон повернулся в его сторону.

— Я и есть сумасшедший.

Сарл замахал руками, пытаясь по-дружески возразить.

— Да ладно тебе, Клирик. Зачем ты так…

— Воспоминания, — прервал его черный провал под капюшоном. Голос, которым это было произнесено, заставлял вздрогнуть — так он был пропитан скорбью. — Здравомыслие нам даруют воспоминания.

— Видал! — воскликнул Сарл, стремительно повернувшись к Ахкеймиону. — Проповеди!

Его лицо исказилось торжествующей ухмылкой, как у человека, который беспрестанно изрекает суждения и ликует всякий раз, когда они подтверждаются.

— Как-то вечером в Пустошах один из нас спросил нашего Клирика: какое богатство люди называли при нем самым главным? О золоте, как ты понимаешь, у нас, у скальперов, говорят частенько, особенно когда охотишься в темноте — ну то есть, когда костров на ночлеге не разжигаешь. Разговоры про чьи-то персики да про золото — они косточки разогревают не хуже всякого огня.

То ли поворот головы, то ли поза, выражающая дух противоречия, то ли отзвук неискренности в его голосе — что-то подсказывало Ахкеймиону, что «проповеди» этого человека интересуют меньше всего.