— Можете ли вы назвать мне имена и адреса кого-нибудь из своих сотрудников? Всех, кого вспомните?

— Не знаю, что с ними стало. У меня не было желания следить за их дальнейшей судьбой.

— А не сохранились ли у вас какие-нибудь заводские отчеты?

— Безусловно.

Дагни впилась пальцами в стол.

— А не позволите ли мне ознакомиться с ними?

— Пожалуйста!

Гансекер с готовностью повиновался — тут же вскочил и поспешил вон из комнаты. И, вернувшись, положил перед ней пухлый альбом с газетными вырезками: там были данные им интервью и пресс-релизы его агента.

— Я тоже был крупным предпринимателем, — с гордостью заявил он. — Фигурой национального масштаба, как вы можете видеть. Моя жизнь способна послужить основой для книги, имеющей глубокое общечеловеческое значение. Я давно написал бы такую книгу, если бы у меня были соответствующие условия… и средства производства, — Гансекер кивнул в сторону своей пишущей машинки. — Не могу работать на этой проклятой штуковине. У нее то и дело западают клавиши. А как можно вдохновиться настолько, чтобы написать бестселлер, если твоя пишущая машинка не может нормально печатать?

— Благодарю вас, мистер Гансекер, — проговорила Дагни, вставая. — Полагаю, что ничего больше вы мне сказать не можете. А вам не известно, что стало с наследниками Старнса?

— О, погубив завод, они попрятались по щелям. Их было трое — два сына и дочь. Когда я в последний раз слышал о них, они прятались от позора в Дюрансе, штат Луизиана.

Последнее впечатление от Ли Гансекера она получила, обернувшись в последний момент: он внезапным прыжком метнулся к плите, схватился за крышку кастрюли и тут же уронил ее на пол, кляня обожженные пальцы: бульон все-таки выкипел.

Мало что осталось от состояния Старнса, еще меньше — от его наследников.

— Они вам не понравятся, мисс Таггерт, — сказал шеф полиции Дюранса, штат Луизиана, человек пожилой, неторопливый и жесткий, с глазами, полными горечи, рожденной не слепым сожалением о вынужденных поступках, а верностью слову и букве закона. — На свете есть всякий народ, убийцы и маньяки, но мне почему-то кажется, что эти Старнсы — люди такие, с которыми приличному человеку общаться совершенно незачем. Скверная это публика, мисс Таггерт. Липкая и дурная… Да, они сейчас живут в городе, то есть двое из них. Третий умер. Наложил на себя руки. Это случилось четыре года назад. Некрасивая была история. Он был самым младшим, Эрик Старнс. Из тех, кто, перевалив за сорок, считают себя молодыми и ноют о своей тонкой чувствительности. Он твердил, что ему нужна любовь. Жил, поочередно, на содержании у женщин старше его, пока ему не удавалось найти очередную жертву. А потом увлекся шестнадцатилетней девушкой, хорошей девушкой, не желавшей иметь с ним ничего общего. Она вышла за парня, с которым была обручена. В день свадьбы Эрик Старнс проник в их дом, и, вернувшись из церкви, они обнаружили его в своей спальне, мертвого, грязного, с разрезанными запястьями… Я так вам скажу, еще может быть прощение для человека, ушедшего из жизни без шума. Кто станет судить ближнего своего за его страдания, кто знает предел чужим силам? Но человек, убивающий себя, чтобы сделать из своей смерти спектакль, чтобы причинить боль другим людям, человек, расстающийся со своей жизнью из злобы… такому нет ни прощения, ни оправдания, он прогнил насквозь и заслуживает исключительно забвения — люди без всякого сострадания плюют на его память… Вот таким был Эрик Старнс. Если хотите, могу рассказать вам, где можно отыскать остальных двоих.

Джеральда Старнса она обнаружила в палате ночлежки. Он скрючился на койке. Волосы его еще оставались черными, но белая щетина на щеках казалась мертвенным инеем, легшим на пустое лицо. Он был мертвецки пьян. Голос его все время прерывался бессмысленным смешком, полным постоянной, неизбывной злобы.

— Он разорился, этот великий завод. Разорился, и все тут. Словом, лопнул. А вам-то что до того, мадам? Сгнил он, завод. И все сгнили. Считают, что я должен у кого-то там просить прощения, но я не буду этого делать. Плевать я хотел. Люди все лезут из шкуры вон, пытаясь навести марафет, когда кругом гниль, сплошная черная гниль — автомобили, дома и души, и безразлично, каким образом они сгнили. Видели бы вы, как эти грамотеи кувыркались по моему желанию — это когда у меня были деньги. Профессора, поэты, интеллектуалы, спасители мира и эти, как их там… возлюбившие брата своего. Стоило только свистнуть. Я изрядно повеселился. Тогда я хотел делать добро, но теперь больше не хочу. Нет никакого добра. Нет никакого проклятого добра во всей проклятущей Вселенной. Кто станет мыться, если не чувствует никакого желания лезть в воду, скажите мне. Если вы хотите что-то разузнать о заводе, спрашивайте у моей сестрицы. Моя милая сестрица запаслась неприкосновенным запасом, поэтому пребывает сейчас в полном благополучием, хотя и на уровне гамбургера, а не филе-миньон под беарнским соусом, но разве она поделится хотя бы одним пенни со своим братом? Идея принадлежала мне в той же мере, как и ей, но разве она даст мне хотя бы пенни? Ха! Сходите, посмотрите на эту герцогиню. Какое мне дело до этого завода? До этой кучи замасленных станков. Охотно продам вам все свои права, привилегии и титул за глоток спиртного. Я последний из Старнсов. Великое было имя — Старнс. Я продам его вам. Вы считаете меня вонючим подонком, но сейчас все таковы, и богатые леди не лучше нас. Я хотел добра всему человечеству. Ха! Да пусть оно теперь хоть в смоле кипит. Забавно было бы посмотреть. Чтоб все вы сдохли. Какая разница? Какая мне разница?

На соседней койке во сне со стоном шевельнулся седой, морщинистый бродяга; из лохмотьев его выкатилась пятицентовая монетка, звякнув, упавшая на пол. Джеральд Старнс подобрал ее, сунул в свой карман, посмотрел на Дагни и зло улыбнулся.

— Станете будить его и поднимать шум? — прошипел он. — А я скажу, что вы соврали.

Зловонная хижина, в которой она отыскала Айви Старнс, стояла на краю города, на берегу Миссисипи. Свисающие с крыши пряди мха и влажная листва превращали густую растительность вокруг двери в подобие слюнявого рта; многочисленные занавески, загромождавшие тесную комнатку, впечатления не меняли. Запашок исходил из давно не выметавшихся углов и из серебряных чаш с курениями, дымившимися у кривых ног каких-то восточных божков. Айви Старнс мешком сидела на подушке в позе Будды. Губы на ее одутловатом, бледном лице женщины, разменявшей шестой десяток, сложились в тугой маленький полумесяц, точнее, в ротик капризного и воинственного дитяти, требующего родительского внимания. Глаза казались двумя безжизненными лужицами. Голос ровно сыпал слова, словно осенний дождь.

— Я не могу ответить на те вопросы, которые вы мне задаете, девочка моя. Исследовательская лаборатория? Инженеры? С какой стати я вообще должна помнить о них? Такими делами интересовался мой отец, но не я. Мой отец был плохим человеком, его не интересовало ничего, кроме бизнеса. У него не было времени на любовь, его занимали одни только деньги. Мы с братьями обитали в совершенно другой плоскости. Мы стремились не производить всякие железки, а творить добро. Мы пришли на завод с новым, великим планом. Это было одиннадцать лет назад. Но мы потерпели поражение из-за жадности, эгоизма и низменной, животной природы человека. Это был извечный конфликт между духом и материей, между душой и телом. Они не захотели отказаться от собственной плоти, чего — и только — мы добивались от них. Я не помню никого из этих людей. И не хочу вспоминать… Инженеры? Да, гемофилия началась именно с них. Да, я так и сказала: гемофилия… медленное истечение, неостановимая потеря крови. Они побежали первыми. Все они дезертировали, один за другим… Наш план? Мы намеревались воплотить в жизнь благородный исторический принцип: от каждого по способности, каждому по потребности. На нашем заводе все, начиная с уборщицы и кончая президентом, получали одну и ту же зарплату — необходимый минимум. Дважды в год мы проводили собрание, на котором каждый излагал свои нужды. Мы голосовали по каждому пункту, и решением большинства устанавливали потребности и способности каждого. Доход завода распределялся соответствующим образом. Премии устанавливались по потребностями, штрафы — по способностям. Те, чьи потребности общим голосованием были сочтены самыми значительными, получали больше всех. Те, что производили меньше, чем могли согласно голосованию, подвергались штрафам, которые им приходилось выплачивать за счет сверхурочной работы. Таков был наш план. Он основывался на принципе бескорыстия. Он требовал, чтобы люди руководствовались не личной выгодой, а любовью к братьям своим.

Холодный и непреклонный голос в душе Дагни твердил: «Запоминай… запоминай во всех подробностях… человеку не часто приходится видеть воплощенное зло… смотри… запоминай… и однажды ты найдешь слова, чтобы определить его сущность…» Голос этот заглушал другие голоса, напрягавшиеся напрасно: «Глупости, я уже слышала все это… сейчас это говорят повсюду… это всего лишь прежний, устаревший взгляд… но почему он так нестерпим?.. почему я не в силах переносить его… не могу… не могу!»