— Привет, Фриско!

Дагни смотрела ему в лицо; оно осталось тем же, что было знакомо ей. На нем не было никаких следов той жизни, которую он вел, как и той растерянности, которую видела она в последнюю проведенную с ним ночь. На нем не было отпечатков трагедии, горечи, напряженности — только слепящая насмешка, зрелая и четкая, опасно непредсказуемое веселье и огромная, не знающая вины чистота духа. Это немыслимо, решила она, еще более немыслимо, чем все остальное.

Он пристально изучал ее взглядом: расстегнутое поношенное пальто, приспущенное с плеч, и стройное тело в сером костюме, похожем на форменную одежду.

— Если ты пришла сюда в таком виде затем, чтобы скрыть от меня, насколько ты хороша, — сказал он, — то ошиблась. Ты — очаровательна. Мне хотелось бы объяснить тебе, какое это облегчение — видеть женское лицо, наделенное несомненным интеллектом. Но ты не захочешь слушать меня, потому что пришла не за этим.

Слова эти, неуместные сразу во многих отношениях, были произнесены настолько непринужденно, что немедленно вернули ее к реальности — к гневу и причине ее визита. Оставшись стоять, Дагни бесстрастно поглядела на него сверху вниз, отказывая Франсиско не только в прежнем знакомстве, но даже в возможности оскорбить ее. Она проговорила:

— Я пришла сюда, чтобы задать тебе один вопрос.

— Слушаю.

— Когда ты говорил репортерам, что прибыл в Нью-Йорк, чтобы стать свидетелем фарса, какой фарс ты имел в виду?

Он громко расхохотался как человек, редко получающий возможность порадоваться неожиданности.

— Именно это я и люблю в тебе, Дагни. В настоящее время Нью-Йорк населяют семь миллионов человек. И из этих семи миллионов лишь ты одна поняла, что я имел в виду вовсе не скандальный развод Вейлей.

— Что же ты имел в виду?

— Твои предположения?

— Несчастье с Сан-Себастьяном.

— А вот это куда более интересно, чем какой-то там развод.

Безжалостным и торжественным тоном прокурора Дагни произнесла:

— Итак, ты сделал это осознанно, хладнокровно и преднамеренно.

— А тебе не кажется, что будет лучше, если ты снимешь пальто и сядешь?

Дагни поняла, что ошиблась, вложив в ответ слишком много чувства.

С презрением отвернувшись, она сняла пальто и отбросила его в сторону. Франсиско не поднялся, чтобы ей помочь. Дагни села в кресло. Он остался на полу, чуть поодаль, однако казалось, что он сидит у ее ног.

— Итак, что я сделал хладнокровно и преднамеренно? — спросил он.

— Провернул всю аферу с Сан-Себастьяном.

— И каковы же были мои намерения?

— Именно это мне и хотелось бы узнать.

Он усмехнулся, как если бы она попросила его на пальцах растолковать ей сложную, требующую целой жизни научную проблему.

— Ты знал, что рудники Сан-Себастьян не стоят ни гроша, — сказала она. — Ты знал это еще до того, как затеял это злосчастное дело.

— Тогда почему же я начал его?

— Только не надо рассказывать мне, что ты ничего не приобрел. Я знаю. Знаю, что ты потратил пятнадцать миллионов долларов. И, тем не менее, это было сделано с какой-то целью.

— А ты можешь представить себе мотив, способный заставить меня пойти на это?

— Нет. Не могу.

— Разве? Ты считаешь, что я располагаю великим умом, огромными знаниями и творческим потенциалом, и посему любое мое предприятие должно оказаться успешным. А потом утверждаешь, что у меня не было желания потрудиться на благо Мексиканской Народной Республики. Непонятно, тебе не кажется?

— Прежде чем покупать эти рудники, ты знал, что Мексикой правят грабители. Ты не был обязан стараться ради них.

— Совершенно верно.

— И тебе было плевать на мексиканское правительство, потому что…

— В этом ты ошибаешься.

— …потому что ты знал, что рано или поздно эти люди захватят твои рудники. Тебе нужно было нанести удар по твоим американским пайщикам.

— Ты права. — Франсиско смотрел на нее в упор, он не улыбался, голос его звучал искренне. Он добавил: — Но это лишь часть правды.

— А в чем она вся?

— Цель моя заключалась в другом.

— В чем же?

— А вот это ты должна сказать сама.

— Я как раз и пришла сюда, чтобы сказать тебе: я начинаю понимать твои цели.

Он улыбнулся:

— Если бы это было так, ты не пришла бы сюда.

— Ты прав. Я их не понимаю и, наверно, никогда не пойму. Я просто начинаю видеть их часть.

— Какую же?

— Ты исчерпал все известные формы падения и придумал себе новое развлечение, чтобы дурачить людей, подобных Джиму и его друзьям, чтобы смотреть на то, как они извиваются. Не знаю, какая разновидность пресыщенности и порока может позволить тебе наслаждаться такими вещами, но ты приехал в Нью-Йорк именно за этим, выбрав нужное время.