– Ушла. А что?

Он обрушился на диван, как скошенный бурей телеграфный столб.

– Я так больше жить не могу! Поймите, она меня в могилу сводит!

– Кто?

– Агнесса. Сегодня закатила истерику за то, что я вчера был на семейном обеде у одной дамы. Подумаешь, какое преступление. И я вот теперь сижу и думаю: что я за такой за человек, что она так втюрилась?! Красотой особенной я не отличаюсь, талан…

– А вы бы уехали отсюда, что ли.

– Уехать?!! Вы ребенок. В Одессе, в Гельсингфорсе, на дне моря и под облаками я буду отыскан… И тогда еще худшие времена настанут.

– Да позвольте… Значит, вы ее не любите?

– Да что вы, батенька, – вскричал Бакалягин, вздернув плечами так энергично, что они чуть не налезли ему на уши. – Любить можно нормальную женщину, а не эту сумасбродную бабу, способную за один взгляд на постороннюю женщину перегрызть глотку.

– А вы ее тоже ведь ревнуете?

– Я? Вы смешной человек.

– Ну, знаете, – сказал я раздраженно. – В таком случае, я признаюсь вам: она сегодня затащила меня к себе и жаловалась на вас, что вы ее изводите ревностью.

– Ха! ха! ха! ха! – отрывисто захохотал этот хилый любовник. – Я… ее… ревную… ну, знаете, я думал, что вы считаете меня умнее!

– Она умоляла меня не говорить вам, что я был у нее. «Он, – говорит она, – может вообразить Бог знает что!»

– Я могу вообразить только одно, – покачал головой Бакалягин, – что она – дура.

– Значит, вы ее совсем не любите?

– Подите вы! Сами ее любите.

– Но почему же вам не расстаться?

– Расстаться? А ходить с выжженными глазами и изуродованной физиономией – это вам приятно? Это вам тоже расстаться? Нет уж, на кого Господь положил проклятие, тот должен всюду влачить его.

– Не поговорить ли мне с ней как третьему лицу? А?

– Не советую. Истерики не оберешься. Сегодня, когда мы чай у нее пили, она так на меня зыкнула за какое-то замечание о ее подруге, что я стакан на пол уронил. Э, да уж что там говорить… несчастный я. Прощайте!

Жизнь в меблированных комнатах развивает либеральные поступки.

Поэтому я не удивился, когда на следующее утро ко мне без доклада вошла Агнесса Чупруненко.

Поздоровавшись, она спросила:

– Ушла уже?!

– Кто?

– Эта верста коломенская. Вот уж сотворил Господь и сам удивляется.

Я пожал плечами. Она сидела, понурившись, наполненная до краев безысходной скорбью.

Потом прошептала:

– Больной человек. Вчера посуду стал бить. Стакан с чаем разбил. Нашел у меня карточку моего отца – устроил сцену… Это, говорит, ваш любовник, наверное? Господи! Грешный я человек – иногда думаю – хоть бы его трамваем переехало или в тюрьму бы посадили!

– А он говорит, что вы его любите.

– Я?! Люблю?! Кого?

– Бакалягина.

– Нацепите его себе на нос, вашего Бакалягина.

– Я не привык делать бесцельных поступков, – ответил я.

– На месяц бы! На одну недельку! На один день бы хоть оставил он меня в покое. Нет! Как утро – сейчас же в дверь своей кривой лапой стучит: «Агнесса, вы дома?» Если бы вы знали, как мне иногда хочется ему сказать: «Убирайся к черту, жердь проклятая! У меня другой! Мужчина!»

– А вы бы сказали когда-нибудь. Попробуйте.

Она пожала плечами.

– В свидетели попасть хотите?

– А что?

– Убьет. Выломает дверь и убьет меня.

Я сжал губы и жестко сказал:

– А знаете, он говорил мне, что не любит вас.

Она усмехнулась:

– Еще бы! Он это может сказать. К сожалению, это только разговор для посторонних.

– Он говорил, что терпеть вас не может. Она, говорит, мне на шею повисла, и никак я не могу от нее отделаться.

– Ну конечно! Ему стыдно признаться, что он влюблен, как дурак, что из-за пустяка на стену лезет, – вот он и старается всех уверить. Ничтожная личность.

Это была серьезная, тяжелая, застарелая болезнь.

Я знаю, некоторые серьезные болезни требуют серьезной, иногда мучительной, операции.

Операцию можно было бы сделать такую.

Пригласить к себе длинного квартиранта Бакалягина и безотрадную квартирантку Агнессу Чупруненко… Усадить их, сесть самому и, не торопясь, не волнуясь, сказать: