Родители у Ириши оказались на редкость симпатичными. Внешне — полная противоположность: она маленькая, кругленькая, а он, папа, — худой, длиннющий. Я даже подумал, как это он с такими ходулями-ногами помещается в кабине машины, раз он профессиональный шофер.

Мы накачались чаю с домашним печеньем, посмотрели телевизор. Памир, умница, вел себя пристойно, и вообще было очень уютно и весело. Вспоминая потом этот день, я понял, что он был чуть ли ни последним таким веселым, но я об этом тогда даже и не догадывался.

Иришин папаня (как-то так само собой легко получилось) много рассказывал о своих дальних рейсах. Главное, он нас вовсе не развлекал и не учил жить — просто рассказывал. Он ходил в дальние многодневные рейсы на огромных грузовых машинах, и когда я представлял себе его в ночной кабине, высоко над землей, среди мигающих разноцветных лампочек на пульте, он чем-то напоминал мне летчика.

— А ночью? А если вдруг… волки? — спросила Таняпка, и все мы захохотали.

Вскоре (мы сами сообразили) нам пора было, к сожалению, расходиться: кругленькой Иришиной маме как раз надо было готовить папу в дальний рейс.

Дома дед возился с зимними снастями.

— Ничего, — бормотал он. — Сердце сердцем, а пропускать окуневый клев по последнему льду я не намерен.

Ночью я написал рассказ. Мне не спалось, и я засел за этот рассказ. Дело было вовсе не в том, что я сел писать его, раз уж не спалось, а мне именно из-за рассказа и не спалось, он-то и не давал мне уснуть.

Честно говоря, я даже не знаю, получился у меня именно рассказ или что-то совсем другое. Мне почему-то кажется, что рассказ — это когда какие-то события происходят, что-нибудь такое случается, а в моем рассказе вроде бы ничего особенного не происходило: просто едет человек, шофер, в дальний рейс, едет ночью — один-одинешенек в ночи на всем белом свете, едет и думает о разном, — вот об этом я и написал.

Я писал, и вдруг ко мне в комнату тихонечко влез дед.

— Чего это ты не спишь? — спросил он. — Смотрю, свет горит.

— А ты-то чего не спишь? — спросил я. Потихонечку, как бы между прочим, я прикрыл тетрадку с рассказом.

— А чего не сплю? А я вообще ночью мало сплю. Думаю или читаю. Тебе это неизвестно, потому что сам-то ты спишь как сурок.

— А как спят сурки?

— Непробудным сном. До звонка будильника, как и ты. Чего не спишь?

— Да сочинение пишу, дед, — соврал я.

— Чего это вдруг? А вчера что — прошляпил?

— Да нет. Я его… Ну, переписываю заново. Переделываю. Чтобы был полный блеск, — продолжал я врать.

Деда со своими рассказами я стеснялся. Кого я совершенно не стеснялся, так это Игоря Николаевича. И я подумал, что это происходит вовсе не потому, что именно он и подсказал мне попробовать писать. Все дело в том, какой он человек. Не то чтобы хороший (дед мой — просто замечательный человек), а какой-то особенный, что ли, особый. И особый он был не потому, что сказал мне: попробуй писать, а и писать-то я начал потому, что он был особый человек и сказал мне об этом как-то особенно.

После я дня два переделывал рассказ, поработал над ним; потом позвонил Игорю Николаевичу.

— Как дела? — спросил он.

— Рассказ написал, — сказал я.

— Отлично.

— Вы свободны сегодня? Я вас повидать хотел.

— Давай. Это возможно.

— У меня Памир живет, щенок, вы его видели.

— Так. Ну и…

— Его в метро не пустят. Как к вам трамваями добираться?

— Да, брат. Это нелегко. Долго. У нас времени будет мало, мне надо в редакции побывать, в центре. О, давай так, я съезжу туда пораньше, а потом где-нибудь и встретимся.

— А может, возле меня, в Юсуповом саду, а?

Он долго молчал. Огромная такая пауза. Я успел подумать, что, может, я случайно сказал что-то не то…

— Нет, — наконец сказал он. — Не стоит. Я больше не буду туда ходить. Все это, брат, бессмысленно. Этого человека я так и не встретил, да, может быть, и потом не получится. Скорее всего. Просто я уже не верю.

Мы договорились о встрече. Удивительно, я вдруг задумался над тем, кто же я такой в глазах других людей. Вот Игорь Николаевич — он теперь довольно легко говорит мне о том, каково ему в его ситуации, ну, не говорит, а не скрывает… Так, будто я и саму его ситуацию знаю. А ведь нам обоим известно, что я ни на капельку не в курсе дела. Чутким он меня, что ли, считает? Будто я все понимаю, что с ним происходит, чувствую. Даже если не знаю конкретно, что именно. А я вовсе не казался себе чутким.

К Дому радио, где мы договорились с ним встретиться, мы с Памиром приехали вовремя, а вскоре и он появился.

Мы отправились втроем в Михайловский сад, тем более — очень потеплело, а главное, пойти в кафе-мороженое (как я раньше подумал) с Памиром было никак нельзя. В середине сада я спустил Памира с поводка, и он начал носиться как угорелый. Здесь, в саду, я не боялся, что он удерет: он был послушный пес.

— Ну, давай рассказ, — сказал Игорь Николаевич. — Как вообще дела?