Напоследок выпив жасминового чаю, мы вышли из забегаловки и отправились покурить в джазовое кафе. Джули увлеченно болтала о том, как мы организуем деятельность нашего комитета, а Рэйко, прикрыв глаза, думала о чем-то своем, время от времени печально вздыхая.

Несмотря на март, вечер выдался очень холодным, и уходить из теплого, окутанного клубами табачного дыма кафе совсем не хотелось. От темы борьбы за отмену школьной формы мы постепенно перешли к разговору о мальчиках. Рейко, со своей постоянной устало-нежной интонацией, не называя конкретных имен, сказала, что самое ужасное — это глупые мальчики, а я по обыкновению принялась фантазировать, что бы я сейчас делала, если бы все еще встречалась с одним старшеклассником, который был на год старше меня. Заслышав эти разговоры, Джули всегда фыркала носом и говорила, что все они дураки, кого ни возьми. Вот и сейчас она сказала:

— Дураки они все, и говорить о них не стоит. Я лично на данный момент мальчиками совершенно не интересуюсь.

Мы еще раз повторили свои монологи, более похожие на размышления вслух, обменялись сальными шуточками и, вволю нахохотавшись, в конце концов поднялись со своих мест.

Когда я вернулась домой, время уже перевалило за десять вечера. У входа в холодную прихожую, заваленную вещами, приготовленными к погрузке, скрестив руки на груди, стоял мой отец.

— Я пришла, — сказала я, пытаясь придать своему голосу как можно более веселую интонацию. Лицо отца перекосило такой страшной судорогой, что мне даже стало его жаль.

— Да ты знаешь, который час! — заорал он. — Если тебе так нравятся полуночные гулянки, живи одна! Я о тебе больше заботиться не собираюсь!

Все это он мне говорил и раньше. Поначалу, выслушивая его ругань, я вся прямо съеживалась от страха, но после нескольких раз начала привыкать. На этот раз я тоже не струсила. Назвала имя одной своей одноклассницы, которая имела репутацию «пай-девочки», и соврала, что ходила к ней домой делать уроки.

Было видно, что отец мне не поверил. Его руки мелко тряслись, и я почувствовала, что он может меня ударить, но он сдержался. Мать встревоженно выглядывала из-за его спины. Играя желваками, отец ничего не сказал и скрылся в глубине дома.

В тот вечер он больше не говорил со мной. Расстелив свой матрас в узком проходе среди нагромождения картонных ящиков, приготовленных к переезду, я устроилась спать в комнате моей младшей сестры, которая училась в пятом классе начальной школы.

— Папа ужасно сердился, — прошептала сестра.

— Да уж, представляю, — ответила я.

— Он велел маме запереть дверь на ключ и не пускать тебя. Мама сказала, что на таком холоде ты окоченеешь и умрешь, но он ее даже не слушал. Из-за этого мама и папа поругались.

— Ну, они же муж и жена. Иногда могут и поругаться.

— А где ты была на самом деле?

— В джазовом кафе, — переворачиваясь на другой бок, сказала я. — Курили, болтали про договор безопасности [11] .

— Хм, — пренебрежительно фыркнула сестра. В присутствии зрителей она любила изображать демонстрантов, выкрикивая лозунги «Договор долой!» и «Мы победим!». Всякий раз, когда ко мне приходили друзья, она начинала демонстрировать этот номер, дабы вызвать общий смех и таким образом привлечь к себе внимание. При этом она вполне серьезно полагала, что «договор-долой» — это одно слово, но ей никогда не приходило в голову спросить, что оно означает.

Я не знаю, когда она открыла для себя смысл этого лозунга. Сейчас ей уже за тридцать, она замужем и растит двоих детей. С того времени мы с ней ни разу не говорили на темы, хотя бы отдаленно связанные с договором безопасности. Наверняка она уже давно забыла, как когда-то изображала демонстрантов перед друзьями своей старшей сестры, получая заслуженную порцию аплодисментов.

Сестренка очень переживала, что ее любимца — ручного попугайчика по имени Пит-тян — из-за переезда пришлось отдать соседям, поэтому, лежа в постели, она только о нем и говорила.

— Послушай, а та тетя не может по ошибке дать Пит-тяну шпинат? У него от шпината животик расстроится. Пит-тян может кушать только птичий корм, или капустку, или травку «пак-хой», или… что еще… мокричник, но только бутончики, а шпинат ему ни в коем случае давать нельзя. Я ей об этом говорила. Только она такая дурная, непременно все забудет. А шпинат…

— Спи уже, — перебила я ее. — Я буду иногда навещать Пит-тяна. И про шпинат еще раз напомню.

Сестра не по-детски серьезно вздохнула и сказала: «Угу». После этого она начала шмыгать носом. Плачет что ли, подумала я, но вскоре все звуки затихли. Я тоже закрыла глаза.

На следующий день после обеда мои родители и сестренка уезжали из Сэндая. В этот день в нарушение всех законов природы выпало много снега. Мы с тетей отправились проводить их до станции. «Береги здоровье!» — сказал мне отец. Похоже, что он переживал из-за вчерашней ссоры, поэтому с самого утра был не по-обычному мягок.

Вместо того чтобы просто кивнуть в ответ, я потребовала у него денег на мелкие расходы. Отец порылся в кармане и дал мне две купюры по тысяче иен. Благодарить его я постеснялась, поэтому сказала только: «Вот разбогатела!» Отец с сожалением взглянул на меня и улыбнулся.